У меня с ней было очень смешное знакомство. Я уже была художником, составила себе некоторое имя, и вдруг мне стало чувствоваться, что мне нужно что-то, что помогало бы мне в живописи, какая-то динамика. Я очень пожалела, что не продолжала свои занятия музыкой, а начинать уж было поздно. И моя приятельница сказала мне: «А знаешь что, давай пойдём к Ольге Эрастовне Озаровской, она очень интересно преподаёт; мне говорили, что она поставит голос и т.д.». И я решилась, отчего же нет.
И вот я пришла, и Ольга Эрастовна, очень интересная полная дама, начала меня спрашивать, притом задавала вопросы, ужасно меня удивлявшие. Говорила мне о какой-то кофточке, фасон которой был привезён из Парижа, но это была переработка русской рубахи на французский лад. И такой разговор длился довольно долго, а потом Ольга Эрастовна рассмеялась и говорит: «Вы удивляетесь?» Я отвечаю: «Немножечко». А она говорит: «Зато я знаю, что у вас чистая русская речь, московский говор и нет недостатков». С этого и началось моё с ней знакомство.
Я была вообще сдержанным человеком, но Ольга Эрастовна умела вскрывать способности, которые таятся в человеке. Я была застенчива, а ей нужно было меня, как говорится, развернуть. Начались уроки, чрезвычайно интересные. С самого начала развивала она у нас любовь к Пушкину, и эта её любовь отразилась на всех нас. Два раза в год — в день смерти и в день рождения Пушкина — мы читали стихи, охватывающие сколько-то лет его творчества. И в течение моего пребывания у Ольги Эрастовны, а это продолжалось лет пять, мы прочли всего Пушкина несколько раз. Каждый разучивал несколько стихотворений, потом собирались, читали. Иногда вечер был удачный, иногда неудачный, а самый неудачный был первый. Все привыкли читать Пушкина так, как читают в школах, и скучным тоном произносят: «Птичка божия не знает ни заботы, ни труда...». И когда мы читали лицейские стихотворения, то Ольга Эрастовна, прослушав всё это, сказала: «А Пушкина между нами не было. Поэтому прошу вас не забрасывать эти стихотворения, помнить их, работать над ними, но у нас будет иной пушкинский вечер». И вот, когда он наступил второй раз, мы пришли довольно сконфуженные и что же увидели: в её студии стоял длинный стол, накрытый скатертью, в конце стола большой портрет Пушкина, перед ним два канделябра со свечами и цветы. Больше на столе ничего не было, кроме бокалов. Когда мы все собрались, в них налили шампанское, и одна сотрудница, очень преуспевающая, занимающаяся чтением раньше нас, прочла лицейское стихотворение. Прочла чрезвычайно живо и сразу поставила нас на другие рельсы. Пушкин стал для нас живым и близким, озорной мальчик лицейских годов очень ярко выразился. У нас сразу вздёрнулись нервы, и мы перестали читать мёртвыми голосами.
Первая студия Озаровской помещалась в Кривоколенном переулке, в мусин-пушкинском доме (она немного знала Мусина-Пушкина). Дом этот облезлый, существует и сейчас, доживает последние дни. Потом из больших и холодных комнат она переехала на Сивцев Вражек. Там в большой квартире она соединила две комнаты, получился довольно большой зал, где мы и занимались. Переезд её совпал с периодом, когда началось странное существование. Часы были переведены на 4 часа, и уходили мы вечером, а по-настоящему уже было раннее утро (было это в 19-м или 20-м году, а поступила я к ней в 1914 году). Позже был основан Институт слова. Просуществовал он год или два, и вдруг его покинул Сережинков с двумя преподавателями. Институт грозил развалиться: среди года преподавателей было трудно найти. Тогда Ольга Эрастовна обратилась к Михаилу Самойловичу Чуйко и ко мне: «Спасайте институт, идите преподавать». Я очень смутилась, только начала занятия сама и должна преподавать? Но она говорит: «Ничего, ничего, идите». И вот я пробыла там три с половиной года. Занималась я очень странной вещью. Говорила, что я работаю над возникновением художественного образа. В самом деле это была, как я теперь понимаю, в очень примитивной форме, система Станиславского. Один год у меня, между прочим, пробыл Глеб Сергеевич Лапшин.
Наше знакомство с Ольгой Эрастовной и наши вечера продолжались и после того, как Институт встал на ноги и я из него ушла. Для меня это уже была лишняя нагрузка. Был у нас вечер, посвященный Блоку, и другие, но обязательно два раза в год вечер Пушкина.
Ко мне Ольга Эрастовна относилась всегда очень хорошо. В один прекрасный день она говорит мне: «Знаете, мы со школой едем на север собирать фольклор». Очень ей хотелось найти сказителей. Она привезла интересный материал, но того, что ей больше всего хотелось — сказителя со старой традицией — она так и не встретила. Она поехала ещё раз к своей знакомой (не помню фамилии, а звали её Марья Андреевна) в город Пинегу. У неё она и остановилась и жила довольно долго, но сказителя или сказительницу встретить не удавалось.
Но вот однажды просыпается она и, полупроснувшись, слышит удивительное пение. И думает: «Это мне во сне, - но как не хочется открывать глаза, тогда ведь всё прекратиться». Но пение всё продолжается, она к окну, и видит: на крылечке сидит маленькая сморщенная старушка и настоящим неистовым голосом поёт чудесную старину (у неё был такой голос, что на зал Политехнического музея хватало). Ольга Эрастовна за неё, конечно, сейчас же взялась. Оказалось, что живёт она ещё севернее, в глуши, совершенно неграмотная. Жизнь её сложилась довольно плохо. Муж её был помор, пьяница, постоянно бывал в разъездах, был даже в Швеции. Приезжал, обирал всё, что можно, и снова уезжал. Была у неё одна дочь. Вот однажды она пошла петь свои старины, побираться. И вдруг в дороге стало ей так тяжело — надо домой. И она вернулась и застала дочь умирающей. Было у неё какое-то первобытное ощущение, что дома что-то неладно. Осталась у неё внучка. Похоронила она дочь и опять пошла побираться и добрела до Ольги Эрастовны. А научил петь старины её дед, учил с голоса, ни о какой письменности и речи не могло быть.
Ольга Эрастовна привезла её в Москву и оставила у себя. В Москве её ничто не удивило. Москва с телефонами, со всяким сообщением была для неё сказкой, всё это было сказкой. И говорила: «И ваша каменная Москва, и дерева каменные, и дубы каменные». Но никого она не боялась и не смущалась. Её очень любили, ученицы Ольги Эрастовны приглашали к себе, она бывала в разных домах. Пришла она и ко мне, дом был комфортабельный, она видела много комнат, хорошую обстановку. Она, никогда никому не завидуя, говорила: «Хорошо как, и слава богу». Я пригласила своих друзей, профессора Огнева, художников, архитекторов, устроили чаепитие. Она ничем не смущалась. Я увидела, как она сидит рядом с профессором Иваном Фроловичем Огневым и они ведут беседу. И она сидит аккуратненько, чистенько и без всякого смущения разговаривает. Кончилось тем, что они так подружились, что при прощании долго целовались. Так же она вела себя у Ольги Эрастовны, когда собралось большое общество. Ольга Эрастовна решила устроить вечер и сыграть свадьбу восемнадцатого века. В следующей своей поездке она присутствовала на свадьбе. Она решила, чтобы некоторые, не знающие обряда, подавали реплики. Бабушка была сватья, Ольга Эрастовна — мать невесты, Мария Андреевна была невестой. Мария Андреевна на севере имела такую специальность — «натаскивать» невест на свадебный причёт. Там был обычай свадьбу играть дней семь, каждый день имел свои обряды. Был такой обряд: ставили две клети для жениха и невесты, они должны были смотреть друг другу в глаза довольно долгое время, чтобы они обнаружили чистоту помыслов. У Ольги Эрастовны вечер был замечательный. Присутствовали Вячеслав Иванов, Борис Зайцев, Юрий Верховский. Вячеслав Иванов должен был подавать реплики как отец невесты. Тут были и песни и всё, что угодно. В конце спектакля Вячеслав Иванов сказал, что теперь понял красоту русского языка. Ведь эти старины совсем не такие, как обработанные литературно. Там были такие выражения про свет — ледяный, медовый. Когда кончился обряд свадьбы, пошли пить чай. Все сидят за столом, бабушка видит, что Ольга Эрастовна никого не угощает. Бабушка обращается к Ольге Эрастовне и говорит: «Что же ты гостей не угощаешь?», а та отвечает: «Не я же хозяйка, а ты». Тогда она, держа в руках чистый платочек, обратилась с поклоном направо и налево и сказала: «Доставайте, гости дорогие, доставайте». Потом долго говорили. С ней беседовали писатели, ученицы Ольги Эрастовны. Первым ушёл Вячеслав Иванов, бабушка пошла его провожать. Они долго целовались в передней. Когда он ушёл, она вернулась и, обращаясь к Ольге Эрастовне, сказала: «А плехатый рупь дал. Шура, на полтинник — ты мне подтягивала».
Бабушка всегда пела охотно и вставляла в текст свои замечания. Так, после посещения собора в Кремле, где видела гробницу Ивана Грозного, она, когда пела старину про Ивана Грозного, вставляла «не то, что в сказке сказано, своими глазами видела». Было у неё выражение о животном — не околел, а погас. Пела смешные старины о таракане, который назывался Гулей. Таракан вылез из-за печи и попал к лоханке; увидев содержимое лохани, сказал: «О брат! То не сине море, не корабли плывут».
Ольга Эрастовна привезла её в 1914 году в Москву. В Политехническом музее бабушка пела в пользу помощи России в войне. Бабушка пошла по рядам с шапкой собирать на раненых. Так был такой сбор, все тянулись, передавали с других рядов. Она собрала огромную сумму. Ольга Эрастовна обычно выступала в северном костюме, а бабушка в кацавеечке и платочке, аудитории она не боялась, не смущалась. Очень любила подарки, радовалась им независимо от стоимости, но очень легко отдавала их. Я её останавливала, говорила: «Бабушка, это тебе». Помню, я её рисовала три раза. Рисовала я её и в другой приезд, в 20-м году, она спрашивает: «А как с провиантом?» Я отвечаю, что скупо, ничего не поделаешь. «Так я нынче лепёшек напекла, возьми». Она тогда получила академический паёк, так что была мука. Очень хорошая была старушка.
Её всюду приглашали, была она у литературоведа Соколова, пригласил её Луначарский, она жила у них около недели. Она там была обласкана, проводили её домой. Домой она приехала богатая, получила академическую пенсию. А дома местное начальство решило, что всё это хитрость — как это она может получать академический паёк?! Пока бабушка написала в Москву, пока это разобрали...
Старины были изданы отдельной книжкой, но очень маленьким тиражом. Последнюю у меня потерял артист Глеб Сергеевич.