Кустодиева я знала, главным образом, по выставкам. Его жизнерадостное искусство, с яркими красками, жизнерадостными и полнокровными фигурами, всегда привлекало. Привлекала его изобретательность, его какое-то углубление в особый мир красочных фигур и форм. Встречала я его и на выставках. В последний раз, когда я его встретила, мне удалось познакомиться с ним лично. Причём он сразу сказал: «Скажите, пожалуйста, а почему вы не в «Мире искусства?» Я говорю: «Очень просто — потому что меня туда не звали». — «Нет, это невозможно». Он был вместе с Телецким, и они оба приступили ко мне и сказали, что обязательно устроят, как только они приедут в Петербург. Но ничего этого не свершилось. Бедный Кустодиев, приехав в Петербург, очень скоро захворал, и так безнадёжно, что уже больше не вставал со своего кресла. И всё- таки он продолжал огромную, колоссальную работу, которая открылась только на последней посмертной выставке, где большое количество ценных произведений было написано уже больным, сидящим в кресле. Его жизнерадостность первых, ранних лет как-то сохранилась до последних лет. Вообще, он производил впечатление чрезвычайно симпатичное, такого открытого и милого человека. Так что не только его искусство, но и сам он был совершенно обаятельным человеком.
...Там был его большой дом и мастерская. Грабарь был с Кустодиевым дружен и жил у него часто. И вот как-то зимой он отправился писать иней. Вы помните, у него в берёзах иней, и смотрится эта картина снизу вверх? Он никак не мог найти точку зрения, чтобы она была в ракурсе, потому что она стояла около имения на ровном месте. Тогда он велел выкопать большую яму и сел в неё и оттуда писал эту берёзу. А в эту зиму приезжал как раз туда Дягилев. Дягилев со всеми остальными пошёл гулять, и они дошли до этой ямы, где сидел Грабарь, и Дягилев сострил: «De profundus» (то есть «из недр Грабаря» — Ред).