С собирателем картин Дмитрием Ивановичем Щукиным мне пришлось познакомиться с самого начала моей службы в Комитете по охране памятников (так в тексте. — Ред.). Я была назначена описывать его собрание, потому что я занималась мастерами западной школы, а у него как раз и было такое собрание. Дмитрий Иванович встретил меня очень любезно. Это был маленький толстенький человек, у которого была круглая стриженая голова, круглые карие добрые глаза, маленький нос и небольшая бородка. Он до самозабвения любил свою коллекцию и собирал различные коллекции скульптуры и, в особенности, мелких деревянных вещей, фарфора. Но главным образом он любил картины.
С самого начала у нас дело пошло хорошо. Он очень доверчиво сообщал мне всякие сведения о своих картинах. Его квартира помещалась в Староконюшенном переулке, в нижнем этаже небольшого двухэтажного дома, который был построен очень широко — с высокими потолками, большими комнатами. Он с самого начала революции открыл свою коллекцию для посещения публики. Два зала, где были собраны западные европейские картины, всегда были по определённым дням открыты для посетителей. Там были и англичане, и французы, и итальянцы, и голландцы — всё это были очень красивые, очень ценные и тщательно подобранные экземпляры. Плохих вещей и сомнительных у него в собрании не было. Если таковые попадались ему, то он обыкновенно очень быстро отправлял их куда-нибудь в другие руки.
Кроме этих двух комнат, ещё висело небольшое собрание в его бывшей столовой. Мне приходилось заниматься в его кабинете, который был наполнен различными художественными предметами, которые стояли на шкафах, в шкафу и всюду. Там было действительно интересно заниматься, я постоянно находила что-то новое, что-то интересное.
Дмитрий Иванович был человек какой-то напуганный. Он всегда всего боялся. Боялся, что вообще это собрание от него очень быстро уйдёт, что он уже не сможет любоваться этими картинами каждый день. Так оно и вышло, но всё-таки несколько лет его собрание просуществовало. Через некоторое время после открытия этого музея, Щукина внезапно судили за то, что он открыл музей без разрешения Комитета, что он содержит музей за свой счёт, и откуда у него берутся деньги на содержание, непонятно. Он был заключён в тюрьму и некоторое время сидел. И вот наступил день, когда его адвокат пришёл ко мне и сказал: «Знаете, надо бы какую-нибудь бумажку от Комитета по охране, потому что всё-таки, в конце концов, Дмитрий Иванович не прятал своего собрания, отдал его в руки народа в полной сохранности и, кроме того, в первое время содержал его». Я тогда отправилась в Комитет к Сергею Агаповичу Детинову и говорю, что надо будет дать какую-нибудь рекомендацию, что Дмитрий Иванович всё-таки сохранил это собрание и передал его в народные руки. Детинов мне сказал: «Я сейчас не должен этого писать, пойдите к Сергею Павловичу Григорову». Я отправилась к Григорову. Он сказал: «Я никакого отношения к этому не имею. Я заведую собраниями за городом, а это не относится к моим обязанностям. Вы отправляйтесь к Грабарю». Я отправилась к И.Э. Грабарю. Грабарь мне сказал: «Знаете что, так как наш секретарь Детинов, то пойдите к нему». Тогда я, не возражая никому, отправилась к Сергею Агаповичу и как своему знакомому сказала: «Грабарь сказал, что это, собственно говоря, Ваше дело». Ну, я не помню, к кому он меня отослал, но я скоро опять к нему явилась и сказала, что всё-таки ему нужно составить. Тогда он составил небольшую бумажку, которую должна была подписать Наталья Ивановна Троцкая. Своевременно он отправился к ней, когда она приехала. Она прочитала и сказала: «Это совсем не так написано. Нужно сказать, что несмотря на то, что Дмитрий Иванович покупал все эти картины на народные деньги, но он сохранил эти вещи и передал народу». Сергей Агапович быстро изобразил это на бумаге, и тут оказалось, что день подходит к концу и все начинают стремиться к выходу, а нужно перепечатать и отнести подписать к Наталье Ивановне. Итак, я бегу в комнату, где сидели машинистки, — там никого, только одна сидит. Я к ней обратилась с просьбой, чтобы она мне напечатала эту самую бумагу большую, что готова ей показать собрание Остроухова и всё, что она хочет, но только она бы напечатала. Она оказалась очень милой, сняла свою работу и напечатала. Тогда я полетела уже как угорелая к Детинову, и он пошёл к Троцкой. Наталья Ивановна одобрила эту бумагу и подписала. После этого я передала это юристу, а на другой день был суд, который окончился оправданием Дмитрия Ивановича. Он вернулся домой и продолжал шефствовать над своим музеем, хотя он перешёл в ведение государства окончательно.
Как-то я попросила Дмитрия Ивановича, чтобы он рассказал, как и с чего он начал своё коллекционерство. Он сказал, что, когда он ещё учился в университете, ему мать давала обыкновенно какую-то сумму на завтрак. Он не завтракал, но после занятий и, в особенности в воскресенье, шёл на Сухаревку и покупал гравюры. У него собралась большая коллекция гравюр. Но потом, когда он уже кончил университет, ему что-то стало надоедать собирать гравюры. Он при первой возможности отправился с отцом в Париж и там стал увлекаться живописью. Ему очень хотелось положить начало коллекции живописи. Ходил он по различным «маршанам», как их называют, — продавцам картин. Увидел в окне изображение всадника Клуэ, и ему очень захотелось получить какую-нибудь старинную французскую картину. У Дмитрия Ивановича бывали иногда и довольно печальные случаи. Как-то он ездил в Вену и приобрёл там у антиквара небольшую, но очень хорошую картину. Картина эта изображала женщину, сидящую на кресле около стола. У неё была немножко закинута голова, точно она молилась, раздвинуты руки, рядом было распятие. Одну ногу она поставила на большой шар, который лежал у её ног. Всё это было тщательно написано. Она была очень интересна как мастерское произведение. Приехав в Москву с этой вещью, он повесил её где-то в коридоре, где вешались у него такие вещи, которые подлежат обозрению, разговорам и окончательному решению — что это такое. Затем он пригласил товарищей, своего брата, Остроухова на завтрак, что у него бывало нередко. И вот после завтрака они пошли осматривать коллекцию. И когда Остроухов увидел эту вещь, он сказал: «Ну, Дмитрий Иванович, что это ты купил какую-то ужасно несуразную вещь? Ну что интересного в этой картине? Женщина родила шар, что ж интересного?» Дмитрий Иванович страшно разобиделся на это дело, но промолчал. Затем ему нужно было ехать опять за границу. Он часто, по несколько раз в году бывал за границей. Поехал он в Берлин и взял эту картину с собой. Там ему удалось купить какую-то очень интересную для него вещь, и он, растрогавшись стараниями антиквара, подарил ему эту самую картину с женщиной. Вопрос был окончен, и он вернулся с другой очень хорошей вещью, а эта осталась там. Но велик был ужас Дмитрия Ивановича, когда он через несколько времени опять поехал к этому антиквару и тот ему сказал: «Я Ваш подарок повесил на стену. И вот так повисел он у меня некоторое время, и приехал из Дельфта очень милый молодой человек, директор музея Дельфта. Он усмотрел эту вещь и сказал: «Да ведь это же Вермеер Дельфтский!» Ну и приобрёл эту вещь». Дмитрий Иванович после этого прекратил всякие посещения посторонних лиц и заперся в своём собрании, чтобы никто ему не мешал. И он только изредка рассказывал кое-кому об этом инциденте, а так он его замалчивал обыкновенно.
Однажды мы сидели у него в кабинете и рассуждали об одной очень интересной статуэтке, резной из дерева, которую очень многие считали за работу Дюрера, но, вероятно, без особого основания. В этот момент — звонок очень резкий. Его служащий отворил дверь, и появился некий Денисов. Это был молодой человек, который занимал некоторые должности при Комитете по охране памятников и держал себя ужасно грубо и резко. Он начал осматривать все помещения Дмитрия Ивановича. Дмитрий Иванович был в панике. Денисов пошёл посмотрел два зала, столовую, спальню, потом остановился на кабинете и сказал: «К завтрему этот кабинет очистить. Я буду в нём жить». Дмитрий Иванович был уже не то что в панике, а в полной прострации, потому что этот кабинет, его две стены занимали два колоссальных шкафа, в которых хранилось невероятное количество мелких вещей — самых ценных, интересных, из разного материала, из разных эпох, из разных национальностей. Я сказала, что пойду сейчас в наше управление. Отправилась и пошла прямо к Наталье Ивановне Троцкой и сказала: «Вот какая при мне разыгралась неприятная вещь. Куда же всё это девать? Ведь это всё ценные вещи. Значит, нужно какую-то другую комнату переоборудовать». Я очень хорошо знала (да, вероятно, и Наталья Ивановна знала), что, если поселится там Денисов, то там же будет пьянка и там же будут требования разные: подавайте мне обеды, подавайте мне то, сё, так что это всё было известно по предыдущим разным случаям. Я ей всё это сообщила, а она просила меня пойти сказать Дмитрию Ивановичу, чтобы он не беспокоился, что я и сделала. И больше — ни одного звука с этого времени. Денисову был сделан выговор. (На этом запись прервана. — Ред.)