30-е годы были самыми тяжёлыми годами для музеев. Всё, что было собрано в 20-х годах с таким трудом, постепенно таяло. Причины были разные. Не было должного защитника, каким прежде был Анатолий Васильевич*, поэтому зачастую приходилось сдавать позиции. Всем требовались помещения. Музей игрушки погиб, потому что помещение нужно было для Музыкального училища Гнесиных — это на Собачьей площадке хомяковский дом. Всё то, что так тщательно было собрано, разошлось. Часть увезли в Исторический музей, часть в Музей народоведения (этнографический) и ещё в разные места. Трудно представить, куда всё девалось. Музей игрушки и Бытовой музей 40-х годов устраивал Портран (у меня сохранилась такая картинка — когда Портран пришёл ко мне в Наркомпрос и не застал меня, он изобразил себя заснувшим на стуле с надписью: Он ждёт»). Это был человек с большим вкусом. Все музейщики очень жалели Музей 40-х годов, он был сделан прекрасно.
* Луначарский, с 1917 по 1929 был наркомом просвещения. — Ред.
Затем исчез музей в Никольском-Урюпине. Было сильное давление со стороны начальства полигона. Тогда Елена Михайловна Александрова ушла с работы, хотя с её энергией, может, и удалось бы спасти Никольское-Урюпино. Был там ещё такой сотрудник Дараган, очень образованный и милый человек. Но он не мог устоять перед этим натиском (позже Дараган повесился). Вещи из Никольского попали в Музей изобразительных искусств, мебель переехала в Остафьево и хранилась там наверху в доме. Я жалею одну вещь, которая стояла в тёмной проходной комнате, — это кровать 18 века, золочёная, причём прекрасно сохранившаяся. Все четыре «ананаса» золочёные были целёхоньки, и даже ткань, которой она была затянута, уцелела — подлинная, 18 века. Я эту кровать потом искала для Кускова, но так и не нашла. Это было уже после войны, тогда многое погибло. Много погибло в Музее Истры. Тогда вывозили очень быстро. Я тогда многое искала, я имела возможность ездить по музеям, но почти ничего не удавалось сделать. Полигон использовал дом 19 века под склад ящиков. Не знаю, как потом погиб дом 18 века. Хотела поехать посмотреть, но Торопов говорил: «Не ездите, плакать будете». Я знаю только то, что перешло из Никольского в Архангельское, — это изумительные голубые две вазы, стоявшие в Никольском на площадке, на газонах. Затем сфинксы у Белого домика, они у меня где-то сфотографированы.
Мне часто приходилось ездить на экспертизы, когда я была в комиссии. И вот однажды одна сотрудница предложила поехать за город на экспертизу. Посадили меня в машину; в городе в машину сели два каких-то гражданина — один рядом с шофёром, другой со мной. Летим во весь опор. Я спрашиваю: «Куда мы едем?» — «В Петровское». — «Что смотреть?» — «Скульптуру». Я спрашиваю: «Какую скульптуру? Там нет её». — «Вы бывали в Петровском?» — «Нет», — отвечаю. — «Тогда откуда вы знаете, что там нет скульптуры?» Я говорю: «Когда занимаешься искусством, когда приходится заниматься подмосковными усадьбами, то знаешь, где что есть. Я знаю, что в Петровском скульптуры нет». Он возражает. Я спрашиваю: «Где же это?» — «В лесу». — «Так, значит, в лесу. Это натасканные», — говорю я. Они страшно захохотали: «Да, натасканные». Проехали Петровское, какие-то рощи. Доехали до правительственных дач. Нас пропустили в ворота. Стоят три дачи на закатном небе. Подъезжаем к третьей даче. Мне говорят: «Вы всё посмотрите, я пойду по хозяйственным делам, а потом поговорим, что с ними делать». Я пошла, посмотрела, вижу — стоят сфинксы и львы. Говорю: «Так это из Никольского-Урюпина». Дача новая, очень элегантная, каменная, и львы выглядят там очень некстати. Потом ещё вижу — навалена скульптура. Батюшки, да это ведь из Кускова! А какие-то классические строгие философы — мне неведомо откуда. Гражданин пришёл, сели мы в машину, заехали ещё в одну дачу и поехали дальше. Он спрашивает: «Что мне с этим делать? Я уже хотел всё это на дробильный завод». Я говорю: «Ну вот, этого только не хватало. Это всё подлежит возврату. Если вы не знаете, я сказку, куда это отвезти. Никольское уже разорено, поэтому давайте поедем в Архангельское, там есть заведующий, мы с ним поговорим. Во всяком случае не на дробильный завод». Приехали мы в Архангельское. Фамилия директора, по-моему, была Найдышев. Когда он услыхал про никольско-урюпинские вещи, — как завопит (он вспыльчивый был, крикун). Я говорю: «Вы успокойтесь, никто ничего у вас брать не будет, наоборот — возвращают». Только тогда он успокоился. Он был прекрасный директор, хотя и не обучался музейному делу, отстаивал всё, что у него забирали. В начале его работы был смешной эпизод. Елена Михайловна Александрова, которая была тред ним, застала его за таким занятием: он тщательно, осторожно вынимал гвоздики из картины, потом взял полотно за два кончика и встряхнул. Она спросила: «Что вы делаете?» — «Как же, пыль убрать надо». Но в конце концов из него вышел блестящий директор, просто замечательный.
Когда я рассказала ему о скульптуре, он говорит: «Ах, это — негодяй Рокоссовский!» Оказывается, Рокоссовский строил себе дачу и хотел непременно украсить её скульптурой. А с Тухачевским дело было так: когда приехали за скульптурой в Архангельское, в усадьбе не было Найдышева. Приехал грузовик, и с ним был Тухачевский. Тухачевский сказал, что хочет осмотреть скульптуру, у него было какое-то разрешение. Работник музея был слабого характера. Он говорит: «Я не могу разрешить, я должен позвонить директору». И пошёл звонить директору. Когда пришёл, то увидел сломанный замок и пыль, а скульптуры уже не было. Потом меня спрашивают: «Так что делать дальше со скульптурой?» — «Дальше я должна вернуть директору Кускова то, что вы взяли».
Так и разместили мы всё по местам. И какое благо, что поехала я, а не моя приятельница — она не знала подмосковных музеев. Может быть, знала Кусково, но в Урюпине она не бывала. Так что я сразу всё на место поставила. Но куда они потом делись, сфинксы? Какие они были солнечные! Я помню, сидела и писала их ночью изнутри дома. Днём, на солнце, они были какие-то голубоватые, но не холодные, а тёплые. Говорили, что это были портретные сфинксы.
Скульптуру в Никольском, которая стояла на острове посреди пруда, я не знаю совсем, я её не видела. Была ещё очень красивая ваза около центрального окна, она изображена в «Старых годах».
В 30-е годы наша страна чрезвычайно нуждалась в деньгах, надо было строить заводы и надо было обороняться — уже надвигались тучи. Поэтому решено было устроить в Берлине антиквариат, чтобы продавать старые вещи. Для этого было два мероприятия: брали из музеев то, что они могли дать — конечно, вещи не первого качества. Потом на улице Горького, недалеко от Моссовета, был устроен антиквариат, где принимались вещи от частных лиц. Мне пришлось быть экспертом в этом антиквариате. Я определяла каждую вещь, её ценность. Когда в Берлине открылся антиквариат, туда явились покупатели из разных стран (главным образом, это были Америка, Англия, Франция, Австралия). Посмотрев наши материалы, они сказали, что им это не подходит. А деньги были нужны. Мы спросили: «Что же вам подходит?» Они взяли каталог Эрмитажа и отметили вещи первого разряда. Ну, очевидно, деловые эксперты — пришлось согласиться. И ушли тогда совершенно изумительные вещи. У Феликса Евгеньевича Вишневского есть каталог этих проданных вещей. Я помню, что из нашего музея (Музей изящных искусств* ) ушли такие картины, как «Венера перед зеркалом» Тициана, совершенно изумительный Франс Хальс. Это всё нам досталось при разделе Эрмитажа. Когда решено было сделать Москву столицей, то Румянцевский музей оказался совсем мизерным для столицы, и решено было взять кое-что из Эрмитажа. Эрмитаж не обрадовался, конечно. Долго шли споры. Туда ездил Абрам Маркович Эфрос. Наконец, пришли к соглашению. И совершенно неожиданно наши сотрудники написали, что хотят иметь тициановскую «Венеру перед зеркалом», и они дали. И дали ещё несколько картин. Мы тоже должны были дать картины в Эрмитаж. Я была скуповата, удалось многое отстоять. Но ушли от нас картины Коро (одна поздняя), Ланкре.
* Теперь Государственный музей изобразительных искусств имени А.С. Пушкина. — Ред.
Однажды я пришла в московский антиквариат (я была там почти единственным экспертом), меня встретили сотрудники. Они меня почему-то любили — я тогда была весёлая, подвижная. Они мне говорят: «Вас директор ищет». Пришла к директору. Он мне: «Мы вас мобилизуем». — «Куда?» — «Вы едете по провинциальным музеям — отбирать». Я сказала, что мне не хотелось бы в этом участвовать, потому что там и так мало. Меня наши музейные работники отстояли, и я не поехала. Что они там брали, я в точности не знаю. Но, по-моему, пострадал горьковский музей, какие-то хорошие англичане у них «уплыли». Пострадали алупкинский и саратовский музеи. Но мне пришлось изымать из Эрмитажа миниатюру. Была определена сумма, на которую надо было взять. Я спросила после заведующую отделом: «Скажите мне, мы же музейные работники, — где вам было особенно больно, когда мы вас резали?» Она показала. Мы сказали, чтобы они сами выбрали эквивалентные по стоимости вещи. Этим дело и кончилось. А когда потом мы пошли смотреть Эрмитаж, к нам подходят сотрудники и спрашивают: «Вы отбирать будете?» — «Нет, — говорим, — мы зрители, мы наслаждаемся».
Картины от нас увозили вечером, мы сидели в библиотеке. И я видела, как с фонарём шёл комендант, а за ним несли большой ящик. Я знала, что это «Венера перед зеркалом» Тициана. Она попала в частное собрание в Америке. А ещё Тьеполо купила Австралия. Директор лондонского музея очень пострадал за то, что пропустил её. Очень много ушло. До революции Эрмитаж был на пятом месте (в мире. — Ред.).