Много лет я храню память о замечательном человеке и тонком художнике Екатерине Васильевне Гольдингер. Я благодарна судьбе за знакомство и даже дружбу с ней, несмотря на огромную разницу в возрасте. Мне кажется незаслуженным, что её имя мало известно не только людям, не связанным профессионально с искусством и живописью, но и, к сожалению, специалистам. Однако до революции, в 1920-е, 30-е, да и в послевоенные годы Екатерину Васильевну знали многие — как в кругу художников и людей искусства, так и просто интеллигентные люди. Думаю, что отсутствие громкой популярности было следствием исключительной скромности Екатерины Васильевны, независимости её характера и нелюбви к суете.
В 1960 г. наш друг, молодой историк садово-паркового искусства Юрий Веденин пригласил нас с мужем — Е. Николаевым — в гости к Екатерине Васильевне. Фамилия Гольдингер нам тогда ни о чём не говорила. Мы узнали, что это художница, очень пожилая женщина, в прошлом близкая к «Миру искусства». Она была старой знакомой М.А. Васильевой (урождённой Гагариной), тётей Юриной мамы И.М. Львовой, и очень заинтересовалась материалами, хранящимися в архиве И.М. Львовой. Так что поводом для визита была просьба Юриной мамы передать фотографии. Екатерина Васильевна жила в одном из арбатских переулков. Мы встретились на Арбате и пошли по заснеженной улице купить что-нибудь к чаю. Прошли по магазинам, купили каких-то сладостей, и тут Юра, несколько смутившись, сказал, что надо купить ещё котлет. Это показалось странным: идём в первый раз в незнакомый дом — и с котлетами, но выяснять не стали _ тогда мы и с Юрой были ещё мало знакомы. Потом было очень смешно, когда оказалось, что котлеты мы несли для кошек, которых Екатерина Васильевна очень любила, и в доме их было несметное количество. Переулками доходим до Большого Ржевского. Кругом тишина и безлюдье, несмотря на ещё не поздний час; тихо кружит снег, перед нами за забором двухэтажный дом (таких домов тогда в Москве было много). Вокруг старые деревья в снегу, мутные фонари — просто готовая гравюра. Широкие, ярко освещенные окна второго этажа — это мастерская Екатерины Васильевны. Юра очень обрадовался, что в мастерской горит свет — значит, Екатерина Васильевна работает и услышит наш звонок. Потом мы узнали, что это было серьёзной проблемой; не раз и не два нам приходилось уходить, не дозвонившись — таковы были нравы её соседей, а точнее, жильцов. Дом принадлежал ей. В наших советских головах не укладывалось, что в центре Москвы может стоять частный дом.
Екатерина Васильевна занимала на втором этаже две комнаты, одна из которых была мастерской. И вот мы стоим на крыльце дома, который пощадили революция, война и послевоенные годы. В ответ на звонки слышим голоса, которые никак не назвать приветливыми. После долгих объяснений и извинений (мы нажали не ту кнопку) попадаем в дом. Поднимаемся наверх, налево, ещё налево — и оказываемся в просторной светлой комнате. Нас встречает молодой улыбающийся человек, стирающий с рук краску. Как мы узнали позже, это художник-монументалист, временно работающий в мастерской Екатерины Васильевны. По стенам развешены большие картоны с восточными сюжетами — работы для какого-то кафе. У стены мольберт с законченным портретом, на котором я сразу узнаю нашего профессора отоларингологии Николая Николаевича Усольцева. Поражает не только портретное сходство, но и ощущение благородной сдержанности, ума и доброты, исходящее от картины. Очевидно, что работа написана с большой симпатией к оригиналу. Пока мы рассматривали портрет, открылась боковая дверь, и на пороге появилась очень пожилая, слегка полноватая женщина, немного сгорбившаяся, так как она опиралась на палку. Её лицо было очень красиво: округлое, с высоким открытым лбом, упругими розовыми щеками, гладко зачёсанными волосами и спокойными внимательными серо-голубыми глазами. Во взгляде не было ни удивления, ни вопроса, просто ожидание. Мы представились, объяснив причину нашего прихода. Екатерина Васильевна предложила раздеться и усадила за небольшой столик. Через несколько минут мы уже забыли о нашем смущении и неловкости из-за вторжения без приглашения в чужой дом. Поговорили об усадьбе «Мара», потом незаметно перешли к другим. Екатерина Васильевна прекрасно знала не только многие подмосковные, но и вообще русские усадьбы. Больше всего в тот вечер говорили об Архангельском и Никольском-Урюпине. В этих усадьбах она бывала как гостья на праздниках, рисовала там, а после революции занималась ими как музейный работник. Нас тогда удивила необычайно хорошая память Екатерины Васильевны. Она помнила не только отдельные детали обстановки, но даже цвет стен отдельных комнат. Несмотря на поздний час, мы ещё долго пили чай под рассказы хозяйки. В разговоре она очень оживилась, перед нами была уже не просто старая женщина, а дама со значительным и гордым лицом, очень живыми глазами, о возрасте которой даже не задумываешься. У неё было лицо простое, но не простоватое. Никакой рисовки — всё предельно естественно. Позднее я всегда восхищалась тем, как держалась Екатерина Васильевна: в этом была и высокая культура, и чувство собственного достоинства без намёка на гордыню.
С первого вечера завязалась наша дружба. Мы заходили иногда почти еженедельно, временами из-за занятости или болезни не виделись месяцами. Но могу сказать определённо, что Екатерина Васильевна вошла в нашу жизнь. Тогда ей было почти восемьдесят. Коренная москвичка, она родилась в том же доме, построенном её родителями. Он предназначался не только для жилья; здесь находились также амбулатория и женская консультация, так как родители её были врачами. Позже во втором этаже устроили мастерскую для Екатерины Васильевны — она довольно рано стала заниматься рисованием и живописью.
Родители Екатерины Васильевны были люди замечательные, она часто и много рассказывала о них. Мать — Зинаида Николаевна Окунькова-Гольдингер — была одной из первых женщин-врачей в России. История жизни матери — готовый роман о подвиге русской женщины. В 1860-70-е годы в России женщин не принимали в высшие учебные заведения. Зинаида Николаевна по окончании гимназии решила стать врачом акушером-гинекологом. Она неоднократно писала прошения о разрешении на выезд за границу для обучения, но приходили лишь отказы с рекомендацией стать обычной акушеркой. Когда долгожданное разрешение было, наконец, получено, в нём оказалась оговорка, запрещающая возвращение в Россию для медицинской практики. Измученная ожиданием женщина была так обрадована разрешением, что не придала этому значения. Она поступает в парижский университет, блестяще заканчивает его и через год защищает докторскую диссертацию по акушерству. Она готова ехать на родину, но ей не дают визу на въезд в Россию. Зато работу на очень выгодных условиях ей предлагал турецкий султан. К удивлению многих, она отказалась. После длительных усилий она возвращается и всю свою жизнь работает в России. У Екатерины Васильевны хранились письма матери, в том числе и обширная переписка относительно выезда на учёбу и возвращения. Но я никогда не читала этих писем. Попросить я стеснялась, а Екатерина Васильевна никогда ничего не навязывала. Жаль, если они пропали. Об отце, несмотря на большую любовь к нему и дружбу, она рассказывала немного.
В один из первых наших приходов к ней Екатерина Васильевна показала написанные ею портреты родителей. Они очень живописны и психологичны. Портрет матери выполнен в 1904 году — она изображена вполоборота, в рост, в тёмном закрытом платье. Лицо серьёзное, даже суровое, фигура монументальна. Это образ волевой и даже властной женщины, способной преодолеть преграды. Внешне Екатерина Васильевна не была похожа на мать. Портрет сидящего в кресле отца написан позднее. С картины смотрит добрый, умный и очень деликатный доктор.
Почти все картины Екатерины Васильевны находились в мастерской на стеллаже. Иногда она просила нас вынуть ту или другую картину, и мы все вместе разглядывали портрет или пейзаж. Однажды она показала нам два портрета П.П. Семёнова-Тян-Шанского (их привезли для готовившейся выставки Е.В.). Один из них, выполненный для дома, был написан в тёплых тонах на фоне голландского пейзажа (Семёнов-Тян-Шанский был страстным любителем и собирателем голландской живописи). Другой портрет — авторское повторение — предназначался для Географического общества; фон здесь был изменён — горный пейзаж в холодных тонах. Екатерина Васильевна рассказала, как познакомилась с Семёновым-Тян-Шанским, как была долго дружна с его дочерью, — она и предложила написать портрет отца, и работа очень понравилась. Тогда Екатерина Васильевна сделала авторское повторение для Географического общества. Дружба с семьёй Семёновых-Тян-Шанских продолжалась много лет; бывая в Петербурге, она часто останавливалась у них. Она очень любила шутки, курьёзные случаи. Вспоминая Семёнова-Тян-Шанского, рассказала такую историю. Однажды они встретились в Эрмитаже и он подвёл её к античному саркофагу, указывая на который с гордостью сказал: «Этой вещью я владел один день». Оказалось, что саркофаг он купил на каком-то аукционе очень недорого, но, осознав нелепость своей покупки, на следующий день предложил его Эрмитажу.
Её очень забавляли наши рассказы о весёлых и одновременно грустных историях, в которых мы попадали в милицию за фотографирование и обмеры старых московских домов, обречённых на снос. Шпиономанией был заражён чуть ли не каждый второй, поэтому появление человека с фотоаппаратом на тихой улочке вызывало подозрение, несмотря на наши объяснения, что тот или иной дом является памятником архитектуры. Как-то Екатерина Васильевна сказала, что один очень крупный политический деятель, имя которого она забыла, многое сделал лично для уничтожения старой Москвы. Мы спрашивали, кого она имеет в виду — может, Хрущёва? — «Нет, я вспомню». Через некоторое время: «Вспомнила! Его фамилия Сталин». Это вызвало смех — ведь мы слышали это имя постоянно, с пелёнок, и не представляли, что его можно забыть. А она, помнившая всех служителей Эрмитажа, Русского музея, Музея изящных искусств, многих людей, с которыми сводила её жизнь, забыла Сталина. И это не случайно. У неё совершенно не было идолопоклонства.
Возраст не мешал Екатерине Васильевне почти постоянно работать. Часто она предоставляла свою мастерскую и другим художникам, одно время — художнице-ювелиру. Её работы из мельхиора в русском стиле были очень красивы. Я спросила Екатерину Васильевну, нравятся ли они ей. — «Конечно! Они очень пластичны, и точно выдержан стиль». При большой сдержанности во всём это была высокая похвала. Она была доброжелательна, никогда не допускала малейших пренебрежительных оценок по отношению к другим художникам. Однажды в мастерской мы увидели ещё не высохший портрет молодой девушки, написанный Екатериной Васильевной, а рядом — портрет той же девушки кисти молодого художника-авангардиста. Первый, выполненный в обычной реалистической манере, был живой и трогательный: юное чистое лицо с пышными светлыми волосами. Относительно другого мы неосторожно пошутили. Екатерина Васильевна строго и вопросительно посмотрела на нас и ничего не сказала. Нам стало стыдно.
В светлом углу на стене мастерской висела репродукция «Венеры» Джорджоне, над столом в глубине комнаты — городской пейзаж Л.О. Пастернака (пастель) и репродукция с фламандской картины — девушка у окна. Я спросила как-то Екатерину Васильевну, почему она выбрала эту репродукцию. — «Она мне очень нравится, такой хороший свет». Она очень любила свет, его игру, он был для неё почти живым существом. Однажды в яркий солнечный день ранней весной мы застали её за мольбертом, перед стеной с репродукцией. Она писала «Солнечный луч». Свет, отражаясь от оконных рам, лежал длинными четырёхугольниками, захватывая край картины. Тема «Солнечного луча», начатая ещё в юности, продолжалась всю её жизнь. Она написала несколько картин с таким названием — это были и пастели, и работы маслом; и сам луч солнца был то яркий, то лёгкий блик (по-моему, впервые картина Е.В. с таким названием выставлялась в 1915 году). Она рассказывала о том, как, случайно увидев луч на картине, привязалась к нему навсегда. И вот в свои восемьдесят лет она продолжала эту работу-поиск.
В то время нам пришла в голову мысль записывать рассказы Екатерины Васильевны. Она не имела ничего против, даже согласилась с удовольствием. Вначале мы записывали с её слов сами, а потом, приобретя магнитофон (тогда ещё громоздкий, тяжёлый, катушечный), стали пользоваться им. Таким образом, собралось довольно много её рассказов.
Я не помню, говорила ли Екатерина Васильевна, когда она начала рисовать, — знаю, что рано. Живописи она училась у художников Московского училища живописи и ваяния; сначала её учителем был К.А. Савицкий, потом Л.О. Пастернак — о нём она вспоминала очень тепло и считала его учителем не только живописи, но и жизни. Она часто бывала в московском доме Пастернаков, где собирались Вал. Серов, Поленов, Левитан, Скрябин, другие художники, музыканты и артисты. Словом, цвет московской интеллигенции.
Однажды, в мае 1960 года, мы не застали Екатерину Васильевну дома, соседи сказали, что куда-то уехала. Зная, что она не выходит из дома, мы стали волноваться. На следующий день она была дома, сидела грустная: «Я ездила попрощаться с Боренькой». Эта старая, нездоровая женщина нашла в себе силы и мужество поехать в Переделкино, чтобы проводить опального поэта Бориса Леонидовича Пастернака в последний путь. Такие поступки были нам укором.
Екатерина Васильевна работала очень быстро даже в поздние годы, писала картины разных жанров. Я хорошо помню натюрморт: на белой скатерти, лежащей свободными складками, — книги в ярких, синих, очень красивого цвета переплётах и апельсин. Картина была написана менее, чем за неделю. Она говорила, что в молодости работала чрезвычайно быстро. Думаю, что такой темп выработался тогда, когда она выполняла серии копий с картин старых мастеров. Екатерина Васильевна рассказывала, что в возрасте 18-20 лет она с родителями много путешествовала по Европе, изучая западное искусство. Она была в Германии, Франции, Австрии, Италии. Посещая музеи и собрания живописи, она делала небольшие копии маслом, причём главной своей задачей она считала как можно более точную передачу цвета оригинала. Я не знаю, сколько таких картин было у неё, — мы видели 15-20, но их было больше. Этой работой она, конечно, совершенствовала своё мастерство, но важным было и то, что благодаря ей большое количество «цветовых изображений» картин западноевропейской живописи было привезено в Россию.
Екатерина Васильевна очень любила Италию — не только города и живопись, но и темпераментных, общительных итальянцев. Смеясь, она вспоминала, как итальянцы, готовые помочь, обещавшие что-то сделать, демонстрировавшие такую готовность, что стыдно было усомниться, чаще всего не выполняли обещания, извинялись — и снова не выполняли. Тем не менее, общение с ними было для нес привлекательно и интересно. Мне запомнилась её картина «Итальянский дворик». Я не знаю, где она была написана — такие дворики в Италии не редкость: окружённые аркадой, с каменным фонтаном в центре. Впечатление тут производил не столько цвет (довольно скупая серо-голубая гамма), а свет, проникающий неизвестно откуда — картина буквально светилась изнутри.
К двадцати годам Екатерина Васильевна была уже вполне сложившимся художником. С 1904 года она регулярно выставлялась как в России (на выставках Московского общества любителей художеств, Московского товарищества художников, Союза русских художников), так и за рубежом. Её считали близкой кругу «Мира искусства», но она никогда не была членом этого объединения. Впоследствии Екатерина Васильевна стала членом Московского отделения Союза художников. В 1961 году МОСХ готовил её персональную выставку, приуроченную к восьмидесятилетию. Это была последняя выставка.
Из разных городов постепенно свозили картины, многие из них были в частных коллекциях. Собирали их в течение года, а то и более. Екатерина Васильевна была очень сдержанным человеком — так и о выставке мы узнали незадолго до её открытия. Тут опять проявились такие черты её характера, как независимость и желание делать всё самостоятельно. Мы тревожились о том, как будет выглядеть выставка — ведь не все картины Екатерины Васильевны хранились должным образом. Она сама была, как всегда, спокойна, не проявляла никакой суетливости, не высказывала каких-либо жалоб. Было впечатление, что всё делается как-то само собой.
И вот открытие выставки в Доме художника в Ермолаевском. Все картины в прекрасном состоянии, отлично развешены (Екатерина Васильевна сама руководила развеской). Много привезено из Ленинграда и других городов. Представлено 46 живописных и 19 графических работ. Стояла осень, тёплые солнечные дни, солнце заливало залы. Это был настоящий праздник. После выставки заехали к нам домой и устроили небольшой пир. Екатерина Васильевна была очень довольна, но сдержанна, как всегда. Вечером мы отвезли её домой с букетами цветов. Мой муж сказал ей, что мы рады как будто даже больше, чем она.
После выставки жизнь потекла своим привычным путём. Мы приходили к Екатерине Васильевне довольно часто. Когда я поняла, что она плохо питается, мы стали приносить готовую еду. Вначале ходили даже по графику, но из-за работы и домашних дел выдерживать его не всегда удавалось. И всё же мы ходили и радовались каждой встрече с ней. Она привыкла к магнитофону, совершенно не обращала на него внимания. Мы сидели в мастерской или в её комнате, за чашкой чая или за рюмочкой вина, и записывали её рассказы. Пересказывать их я не считаю уместным. Мы постарались перенести их на бумагу с предельной точностью.
У Екатерины Васильевны не было своей семьи. Но её, человека очень общительного, жизнелюбивого и доброго всегда окружали интересные и умные люди.
В послереволюционные годы Екатерина Васильевна, как она сама выражалась, посвятила себя музейному делу. Это, конечно, мешало занятиям живописью. Но в этом проявилась её гражданственность, готовность быть там, где она нужна. С 1918 года она работала у И.Э. Грабаря в музейном отделе Наркомпроса, потом в комиссии по охране памятников, которую возглавил Грабарь. Надо было спасать культурные ценности, не дать погибнуть и исчезнуть памятникам, цену которым в голодные послереволюционные годы мало кто понимал. А из тех, кто понимал, многие стремились поживиться. И тогда беспартийная, далёкая от политики молодая женщина спокойно и достойно включается в спасение этого богатства. Работала она в тяжёлых условиях, почти бесплатно. К счастью соратниками её были люди глубоко порядочные и интеллигентные, единомышленники и бессребреники. Она участвовала в работе по передаче культурных ценностей государству, организации музеев Москвы и Ленинграда, подмосковных и далёких провинциальных.
Екатерина Васильевна работала экспертом по определению авторства произведений искусства в Музее изящных искусств, Эрмитаже, в Архангельском и Останкине. Она была прекрасным искусствоведом, обладавшим не только обширными знаниями, но и великолепной интуицией, так необходимой в этой работе. Занималась она также вопросами реставрации. В 1930-е годы Екатерина Васильевна вернулась к живописи и не расставалась с творчеством до последних своих дней. Её никогда не беспокоил быт. Ещё до нашего знакомства у неё снимал квартиру один художник с семьёй — они помогали ей в содержании дома и вообще в быту. Но потом они бывали редко, мы не видели их ни разу; знаю, что этот художник часто и надолго выезжал в Арктику и Антарктику на работу. Екатерина Васильевна никогда не жаловалась на трудности, а от предложений помощи всегда отказывалась. Единственную жалобу мы услышали после выхода её из больницы в 1965 году. Она оставила в доме женщину, чтобы присматривать и кормить кошек, а та выпустила кошек на улицу. Особенно горевала Екатерина Васильевна о своём любимце по кличке Комар. От помощи этой женщины в дальнейшем она отказалась.
Конечно, в старости она была совершенно одинока, хотя и не считала себя одинокой, никогда не говорила об этом. Когда мы познакомились, её прежние друзья-сверстники уже ушли навсегда. Выходя из её дома, мы часто говорили друг другу: «Какая неуютная старость». Именно уюта нам хотелось для неё.
В 1967 году, когда тяжело заболел и скончался мой муж, я долгое время не бывала у неё. Пришла уже после его смерти. Екатерина Васильевна сильно переживала это известие, всячески старалась меня утешить. Задолго до этого Екатерина Васильевна собиралась написать мой портрет. Делала наброски, говорила, что писать меня трудно. Мой муж тоже хотел, чтобы она написала портрет. После его смерти Екатерина Васильевна ни разу не предлагала мне продолжить работу, за что я ей была весьма благодарна.
Последние годы мы редко с ней виделись. Я даже не знала, что так внезапно снесли её дом, а её переселили в новый, многоэтажный, где она прожила совсем недолго. О её кончине я узнала не сразу. Навсегда осталась горечь от несделанного. И, может быть, малым оправданием будет публикация записей её воспоминаний, которые нам удалось сделать.