небо

Луна из серых сумерек вставала,
визжа как циркулярная пила,
стремясь попасть в орбиты наших глаз,
заполнить их беззвучное пространство
и, опрокинув мир, раздвоить нас
на нас самих и наше отраженье
и отраженным светом нам светить.

Выталкивать зародыши из губ
в пространство переполненное звуком
и править нами, нами говорить,
чтоб повторять заученное нами.

Прекрасны небеса в ужасный миг
для листьев, по утрам заиндевелым
на гибель их глядит туманный лик
без жалости и холодно, и смело,

на лужи, что поддернуты ледком,
поддернуты дубы звенящей рудью...
Их гонит прочь решительным кивком.
Как в эти дни поется полной грудью.

Днем ветра нерешительный набег
им вырвет жизнь, как вырывают руку.
Сойдут они под первый тонкий снег
в густую тьму, где не слыхать ни звука.

Чист солнца диск, и в наготе аллей
без листьев стало тише и светлей.

Скачут всадники.
Тонкие пальцы вцепились в тигриные губы.
Цепкие ноги схватили тигриные спины.
Мертвою хваткой глаза уцепились в глазницы,
и пропадает в глазницах простершийся путь.

Тигры несутся, и стелются гибкие травы,
кем-то намечен уже желто-черный пунктир.
Слышатся крики - тигры несутся на волю.
Вольному воля, а тигру лишь всадник над сердцем.

Бывают дни, когда с утра меня переполняет звук.
И у меня не хватит рук
закрыться. Видел я вчера,
как падал ветер, и дыра
открылась в небе. Он приник
к груди моей и был он дик,
и был слезлив, и говорил,
что он лишен жемчужных крыл,
и что теперь осенний лист
он не поднимет... Несся свист!

И грудь мою разверзнул страх, и горький холод оцепил...
И слезы горькие он лил...

Вечером влажным, проснувшись к закату,
видишь, насколько мы ходим под Богом,
в солнечных пятнах зияет дорога,
и видишь, как солнце зияет расплатой.

Сияет оно как начищенный таз.
Что за конец для зенитного Феба?
В эти часы осязаемо небо
бликами наших слезящихся глаз.

Но хочешь ли выпустить горькие стрелы
иль прокричать молчаливый укор.
Укор Фаэтона - ни зрелищ ни хлеба!
И рушатся кони в ущелия гор.

Видел я болезненный свой сон
самой ранней осенью когтистой.
Видел я, как первый желтый лист
заплясал среди зеленых листьев.

Плакал я, когда смеялся он
(и переломилось звонко небо)
радостью обманчивого Феба,
как вином горячим напоен.

Затем я смеялся и плакал навзрыд,
что песня моя слишком громко звучит.

В холодной и хвойной, и гулкой глуши
невольно ослаблю я струны души.

Невольно. Лишь трону я струны рукой,
как мутный туман полетит над рекой,

а голос возвысив и песней паря,
я слышу, как волки вдали мне вторят.

И радо, смеркаясь на срезах свинца,
тяжелое небо послушать певца.

Привольно и холодно звезды горят,
да тает в груди их игольный наряд.

Легко на просторе и радостно петь,
а все же придется и мне умереть.

Листья опали, зима подступила
к горлам промерзших дубовых корней.
В день, когда к сердцу подступит могила,
ты обязательно вспомнишь о ней.

Здравствуй, моя отвлеченная Лала,
листья опали, настала зима,
дудка моя излилась (отрыдала),
и сердце мое отпустила тюрьма.

Выйдя зимой в побережные степи,
я удивлюсь протяженности дней.
Видел, как рвутся тяжелые цепи?
Но каждая ночь все длинней и длинней,

Лето все было дождливым,
в городе сырость и грязь,
но роща беззвучными взрывами
и ярким огнем занялась.

Ропотом тихим отмечен
ветра линчующий бег,
но в день Иоанна Предтечи
я слышал, как падает снег.

Это не плач и не шепот -
крик прояснивший туман,
гранями воздуха вопль
выплеснет в лица домам.

Видел ли тяжкие цепи?
Так разбивается снег.
Голые ветки оцепят
небо, и кончится бег.

Вернуться в дом где пахнет все смолой,
в тот дом, где сам еще ни разу не был.
И память, всю пропахшую золой,
отдать на откуп соловьям и небу.

Ты слышал соловьев, дитя камней?
Они бегут от наших улиц шумных.
Подумаешь: "А вдруг я соловей", -
но стыдно думать в окруженьи умных.

Берешь бутылку, вытираешь стол,
садишься и внезапно затихаешь...
И кажется, что вот - уже нашел,
но что нашел и сам еще не знаешь.

Когда пилот немного пьян
он попадает в мертвый дом,
у головы блуждает гром,
им он закусит опиат.

Пилот попробует кальян,
но там лишь пепел туго сбит,
кричат и кашляют навзрыд
слепые духи возле пят.

Пилот уйдет сквозь стену,
в нем проснется ярость, -
полный газ!!!
Он вскроет вену,
и из глаз польется старость.

Слепые дни.
Пилот, взгляни.
Ты видишь небо?

Ответит. - Небо это бред.
Я в нем уже без счету лет,
а самолета нет и нет,
я б променял его на хлеб.

Когда все рушится,
ты судорожно перебираешь пальцы.
И на щеках отпечатываются белые следы костяшек.
И челюсть отвисает в пропасть,
уже не нужная.

Когда все рушится в клубах известки,
сухое горло ломает кашель,
и вязнут плечи в тугом потоке улиц.
Ты видишь город падающий сверху;
беззвучно, без проклятий и без сутолоки -
сплошной стеной.
Качнули где-то руку уснувшего ребенка.

...и в голове моей гуляют сквозняки,
и жизнь моя еще глупей чем прежде,
и нету сил движением руки по векам
бред рассеивать в надежде,

что новый бред окажется умней.
На все это не хватит дней и веры.
Я вышел в поле - сеятель камней,
гребец на дно улегшейся галеры.

Ты, Господи!
К Богам всегда на ты.
Неверующий лжет - он верит в Бога,
в неверующего не веришь Ты,
и соль горька, и спрашивает строго...

Полнеба, вздыхая, качалось,
по городу тени плыли,
и кто-то свихнулся, и
небо порезал на плети,
и я проходил переулками, прячась,
и тени легли
остывшими пальцами пьяниц
как шрамы на плечи.

Дома поднимались войною этаж на этаж,
как копья вздымались опавшие зимние кроны.
И я ли, качаясь спешил, завернувшийся в плащ,
и плачем моим ли рыдали стекольные звоны?