небо

Самарканд

Над белизной одежд ореховые лица.
Светило белое в глазах повторено.
Осталось позади былого моря дно,
И бешено взята мятежная столица.

Здесь - громовой парад. А там - за птицей птица.
Там трупы вздутые навалены в одно,
И небо токами дрожащими полно,
И, чуя тление, взывает кобылица.

Позеленелую развеивая медь,
Сияет куполом упорная мечеть.
Распахнутая дверь дымится, точно рана.

И вор оглядчивый в сияньи рдяной мглы
Берет из твердых рук убитого муллы
Парчовый фолиант столетнего Корана.

1916

Зарница

Когда, безгромно вспыхнув, молния
Как птица глянет с вышины,
Я затаенней и безмолвнее
Целую руки Тишины.

Когда серебряными перьями
Блеснет в глаза, пахнёт в лицо,
Над ослепленными деревьями
Взметнет зеленое кольцо, -

Я вспоминаю: мне обещаны -
Последний, примиренный день,
И в небе огненные трещины,
И озаренная сирень.

И мнится: сердце выжжет молния,
Развеет боль, сотрет вины, -
И всё покорней, всё безмолвнее
Целую руки Тишины.

2 февраля 1907
Москва

Осень. Прохлада в лесах...

Осень. Прохлада в лесах
кукла скандалит и воет,
будто душа куклы-пса
ранена насмерть судьбою.

Тягостный дел оборот —
некому кончить подранка.
Осень идет,
и леса вывернуты наизнанку.

Пахнет сырыми грибами,
похолодел небосвод.
Тучи с разбега об лед
бьются могучими лбами.

Иссиня-черный флаг — небо меняет курс...

Иссиня-черный флаг — небо меняет курс.
Флаг без креста и без знака чист непреклонен как грусть.

Море — зыбь твердых круч,
мыслите мачта чертит.
Ангел здесь сбросил ключ,
от бездны, где заперты черти.

Небо меняет курс, и мачта очертит круг,
черной воронки круг в вихре слепящей пены.
Мы отправляемся в путь, в далекое плаванье, друг.
Вихрю не будет конца, и вахте не будет смены.

Призрак вечности бродит над нами...

Призрак вечности бродит над нами
пепел снега и мокрая жесть.
Ровный ряд облаков как цунами,
налетая все топит окрест.

В небе Питера (жить под ним — храбрость)
с запятою и точкой, след в след,
будет вечно написан наш адрес:
Сказки Гоголя, Невский проспект.

Здесь пахнет коксом...

Здесь пахнет коксом, свиньи по дворам,
зарезанные, в небо смотрят косо.
И терриконов вороная осыпь
видна над горизонтом тут и там.

В Донбассе осень.

В пивной аншлаг, наверх поднялась смена,
у всех в ресницах угольная пыль.
Такая небыль в жизни постепенной.
Такая быль.

А под утро ветер, разыгравшись...

А под утро ветер, разыгравшись,
бьет наотмашь кроны.
О России, что ты знаешь? Что ты скажешь?
Седину небес ее напоишь теплой кровью?
У дороги под крестом поклонным в землю ляжешь?

Кланяются вербы, ветер ставит
их на бесконечные поклоны.
Взгляд сырой и серой далью манит,
слух пугает звоном похоронным.

Он мольбы их резко обрывает
нерушимой тишиной осенней.
Ничего не скажет он, все зная,
в день суда их Вербным воскресением.

Сердцу

Ты раньше песен заводило хоровод.
Теперь молчишь, я замираю стоя.
Ты стало мудрое, тяжелое, простое,
минул с тобой тридцать седьмой нам год.

Годов ничтожество и жизни краткий срок
теперь уже вполне мы осязаем,
и брезжит нам великое за краем,
где смерти всех смиряющий порог.

Нам странно жить и страшно умирать,
с каких-то пор повсюду мы чужие.
Молчишь ты, воронов, что в небе закружили,
ты научилось клекот понимать.

Осыпаются листья твои...

Осыпаются листья твои
к удивлению, к грусти, к стыду.
Холоднее и тише змеи
поселилась осень в саду.

Холодны как сырая земля
от испуга руки твои.
От чего же так листья горят,
будто это земля горит,

под ногами хрустящий глянец,

будто это небо над нами
закружило ужасный танец.
Хочет ввысь уйти от земли
или бездной рухнуть на землю,
будто это небо горит,
а не листья над бездной белою.

Лета уехавший цирк...

Лета уехавший цирк.
Сор в огороде разрытом.
Плачет старуха навзрыд
над неба разбитым корытом.

Мертвые крылья жуков.
Не дотянуться до Рая.
Как же взойти?! Дураков
мудрости не занимая.

Лодка, дневка, душный покой...

Лодка, дневка, душный покой.
Дно. Песок, поддернутый илом.
Мы живыми легли в могилу,
ждем, чтоб солнце прошло стороной.

Для чего ты и здесь под волной
холодна и близка так сердцу
как привычка во тьме ледяной
равнодушно думать о смерти?

На закате колеса Феба
по ступицы зальют дым и кровь,
там где к жизни воскресшие вновь,
мы пробьем наше зыбкое небо.

Все суше в городе, сухой трепещет лист...

Все суше в городе, сухой трепещет лист
в горячем небе над скамейками бульваров.
Звенящий серп над дымом и угаром,
над вечером всплывает серебристый.

Нигде ни облака, тем выше меж камней
взлетают облака сухого сора,
и тем безлюднее, тем глуше и больней,
пустей панели стен и очи города.

Треск. Мотоцикл пронесся над рекой,
по набережной. Битумные крыши.
Мы - на краю. Загар твой городской,
купальник выцветший и впадины подмышек,

колючих. Выбриты увядшие газоны.
Не спрятаться нигде. Не проронить ни стона.

Птиц хмурых шелест ледяной...

Птиц хмурых шелест ледяной
сеть голых веток расплетает.
Покой и ужас предрекает
их клекот в небе боевой.

На небе буря, гром и вой.
Спешат, - земное все застыло, -
потоки листьев однокрылых
в объятия земли немой.

Но черный, пахнущий зимой,
земля. О чем так дико воет?
О том, что жадный холод твой
он кровью теплою напоит.

Добрый друг, если любишь меня...

Добрый друг, если любишь меня,
не грусти, а проворной иголкой
при вечернем скупом огне
сшей рубашку мне из черного шелка.

В ночь, когда на хвостатой звезде
свод небесный застынет расколот,
по бездонной той борозде
сшей рубашку мне из черного золота.

И когда ярко-красный свет
гор далеких лишь белых коснется,
крепче тени ночной на земле
сшей рубашку мне из черного солнца.

Сон женщины догадливой, как серна...

Сон женщины догадливой, как серна
похож на сказку - каждый встречный гол.
И камни режут кожу - шрамы, терны,
лишь слышен запах, тех кто здесь прошел.

По запаху определяешь время.
И время дня, и каждый крик ночной.
Но что тебе? Тебе приятней с теми
кто зол и болен. Стремя под ступней,

да дым огней и перекличка птиц.
Тебе не спится.
Кто тебя излечит?
Горбатого уже не покалечат,
он встанет и пойдет, услышав клич.

Страницы

Подписка на RSS - небо