река

Один, среди речных излучин,
При кликах поздних журавлей,
Сегодня снова я научен
Безмолвной мудрости полей.

И стали мысли тайней, строже,
И робче шелест тростника.
Опавший лист в песчаном ложе
Хоронит хмурая река.

Нам, любимая, с тобой с каждым шагом все трудней,
с каждым шагом все трудней виноватого искать:
в мягкой кукольной пыли, в темной сутолоке речной,
в бормотании ключа нашей жизни заводной.

Скоро кончится завод,
распрямив пружины сталь,
кукла встанет, не дойдет,
утопив гляделки в даль.

Молчаливая как танк, остановленный снарядом,
встав, не дрогнет. И искать виноватого не надо.

Кобан-река свое сменила русло,
однажды неожиданно, и воды
лимана замерли.
Степь умерла
и утром стало в ней
светло и пусто.

Светло и тихо на пустой платформе,
электропоезд только что ушел.
И быстрая река, и лес, и поле
видны отсюда очень хорошо.

Людей здесь нет — уехали на запад,
творить свои всегдашние дела.
Так музыка рождается внезапно
из воздуха прозрачного стекла.

Четыре запыленных туи
над руслом высохшей реки.
Так память родины святую
оберегают старики.

Они прошли, легли костями,
вода ушла меж их горстей.
И мы, такими же гостями,
пройдем и ляжем меж костей.

…а солнце яркое, машиною усталой,
все в жарком золоте проходит вдалеке.
На бреющем как жук, ему и горя мало,
что сани скользкие несутся по реке.

Что в воздух, как в стекло недвижного кристалла,
мороз убийственный до основанья влит.
Все соки замерли, смола твердеть устала,
смертельно-белый снег сверкает и звенит.

Дыханье теплое, лишь вечности коснется,
где ели черные как кипарисов ряд,
где эхо ломкое вовек не отзовется,
и страшной песнею предвечный блещет Сад…
И в тотже миг замрет, и больше не вернется.

Когда во мгле души и страшно, и темно,
толпою зимние стекаются к ней ночи.
А солнце - робкий друг, все суше и короче,
и неохотнее проходит стороной…

Так времени река, что ни виток - темней.
А дни короткие, что ни рассвет, то строже.
Где жизни спрятаться меж скрюченных корней?
Как новый вздох зачать на оскверненном ложе?

Но вмерзший в лужу лист - знак осени кровавой,
в морозном шорохе становится алей.
И взмахом инея размытый строй аллей,
всплывает по утру, как призрак величавый -

В пальцах ветра шуршат камыши
под растрепанной дымкою ватной.
На рассвете в молочной глуши
спит душа в алых солнечных пятнах.

Яркий полдень ей видится - зной.
Гонг кузнечика - белого бреда
громкий стук. Густохвойный лесной,
мрачный полог бегущего следа.

Убежать, затвориться, чтоб петь
потаенную песню стремнины,
где река, извиваясь как плеть,
пробегает по коже равнины.

Где под рябью реки слюдяной,
нестерпимым придавлено грузом,
как голыш от тоски ледяной,
сердце спит, крепко загнано в лузу.

Врагов почтенье ледяное,
друзей горячее вино,
но если счастье есть земное,
не у людей живет оно.

Беги людей, беги в леса,
оно лишь там живет. Лиса
залает под луной,
и зубр проходит стороной,
медведь в малиннике пасется,
потом ложится спать зимой,
и заяц радостный несется
над первой снежной целиной.

Река молчание хранит
под крепкой ледяною крышей,
и треск стволов далеко слышен,
когда пустующий зенит
над лесом злым морозом дышит.

Как "Дар Валдая" под дугою
беспечный молодости смех.
Я от того играл судьбою,
что я делил ее на всех.

Но годы нас повергли в трепет,
бегу растерянно - один,
самонадеянный свой лепет
припоминая, - между льдин.

И над замерзшею рекою
пылает ярко-красный куст,
так осень жадною рукою
срывает песнь с горячих уст.

Застыв во льду зимуют лодки.
Осенний день горит кроткий.

Затем я смеялся и плакал навзрыд,
что песня моя слишком громко звучит.

В холодной и хвойной, и гулкой глуши
невольно ослаблю я струны души.

Невольно. Лишь трону я струны рукой,
как мутный туман полетит над рекой,

а голос возвысив и песней паря,
я слышу, как волки вдали мне вторят.

И радо, смеркаясь на срезах свинца,
тяжелое небо послушать певца.

Привольно и холодно звезды горят,
да тает в груди их игольный наряд.

Легко на просторе и радостно петь,
а все же придется и мне умереть.