грудь

Я полюбил тебя, но знаю, что напрасно,
я полюбил тебя, но думаю, что зря.
Улыбкой горькою меня душила властно
слепая ревность, грусть бросала робкий взгляд.

На сердце, тронутом уж холодом зимы,
запечатлелась ты как солнце в голых кронах.
Такая ж чуждая моим мечтам немым
и яркая до слез как светлый жизни сон.

Простившись с листьями, я холодно привык
встречать лишь исподволь твой взгляд недоумённый.
И счастлив тем уже, что матовый твой блик
на твердых окнах луж не выдавил ни стона

Лишь звезды в августе срываются легко,
а листья редкими слетают золотыми.
Два-три сорвет, а уж кичится ими
горячий ветр - ноябрь далеко.

Когда начнется плавный их исход,
остынет ветр под тучами сырыми.
В туманной мороси закутавшись как в дыме,
весь лиственным костром займется год.

Вздыхаешь ты, едва звезда скользнет,
боишься, не случилось бы пожара.
Звезда как лист горит янтарным жаром,
но в лужах только свет ее блеснет.

Чтоб затереться, в грязи ли, в пыли,
лишь алый лист скользнет на грудь земли.

Почти беззвучные слетают мотыли,
сухую, злую землю покрывая,
когда б не стужа, в грудь нагую мая
они, как реки буйные легли б.

Растрепанные тучи побрели
за журавлями, крик их обрывая.
Когда б не осень, отзвук песен рая
не достигал бы сумрачной земли.

На грудь земли ложится снег тяжелый,
и черная почти уж не видна.
Погребена красавица весна,
и самый смех ее забыт веселый.

А горечь с губ утрет ноябрь голый,
когда угрюмым мужеством полна
вздохнет душа, всю скорбь испив до дна.

Бывают дни, когда с утра меня переполняет звук.
И у меня не хватит рук
закрыться. Видел я вчера,
как падал ветер, и дыра
открылась в небе. Он приник
к груди моей и был он дик,
и был слезлив, и говорил,
что он лишен жемчужных крыл,
и что теперь осенний лист
он не поднимет... Несся свист!

И грудь мою разверзнул страх, и горький холод оцепил...
И слезы горькие он лил...

Затем я смеялся и плакал навзрыд,
что песня моя слишком громко звучит.

В холодной и хвойной, и гулкой глуши
невольно ослаблю я струны души.

Невольно. Лишь трону я струны рукой,
как мутный туман полетит над рекой,

а голос возвысив и песней паря,
я слышу, как волки вдали мне вторят.

И радо, смеркаясь на срезах свинца,
тяжелое небо послушать певца.

Привольно и холодно звезды горят,
да тает в груди их игольный наряд.

Легко на просторе и радостно петь,
а все же придется и мне умереть.

Мой милый друг, когда тоскуешь ты,
а снег ложится мягкими комками
на площади и улицы. Цветы
из крашеной бумаги будут с нами.

Они не тают, как полночный снег,
под утро, пересыпанные солью.
Что жизнь моя? Угрюмый, ровный бег,
я бросил все, чтоб породниться с болью.

Пока еще я грудь не надорвал,
на то есть срок, и не в моей он власти.
Снег падает, спасибо за привал.
Дорога ждет, спасибо за участье.

А жизнь твоя, и завтра, и теперь -
тоска одна, бумаге только верь.

Пишу Тебе Тобою данной властью,
оброс стихами как собака шерстью,
но холодно - дыхание отверсто,
тепло уходит в голос, и ненастье
переполняет лай
унылый, звонкий
(смешно его мне слышать)
или злой, по временам.

Бьет сердце в уши, грудь пока что дышит.
Пожалуюсь еще, что голос мой
уносит ветер прочь и бьет им в крыши
как каплями дождя, и как чужой
он возвращается, но эха я не слышу.

Живу ли я? Взлетит обидчик мой
и гасит звезды или же срывает,
и холодно смеется надо мной.