сердце

Они рассеяны. И тихий Амстердам
Доброжелательно отвел им два квартала,
И желтая вода отточного канала
В себе удвоила их небогатый храм.

Ростя презрение к неверным племенам,
И в сердце бередя невынутое жало,
Их боль извечная им руки спеленала
И быть едиными им повелела там.

А нежный их мудрец не почитает Тору,
С эпикурейцами он предается спору
И в час, когда горят светильники суббот,

Он, наклонясь к столу, шлифует чечевицы,
Иль мыслит о судьбе и далее ведёт
Трактата грешного безумные страницы.

Наша елка зажжена.
Здравствуй, вечер благовонный!
Ты опять бела, бледна,
Ты бледней царевны сонной.

Снова сердцу суждена
Радость мертвенная боли.
Наша елка зажжена:
Светлый знак о смертной доле.

Ты стройна, светла, бледна,
Ты убьешь рукой невинной...
Наша елка зажжена.
Здравствуй, вечер, тихий, длинный.,
Хорошо в моей тиши!
Сладки снежные могилы!
Елкич, милый, попляши!
Елкич, милый, милый, милый.

16 ноября 1907
Петербург

Вечерних окон свет жемчужный
Застыл, недвижный, на полу,
Отбросил к лицам блеск ненужный
И в сердце заострил иглу.

Мы ограждались тяжким рядом
Людей и стен - и вновь, и вновь
Каким неотвратимым взглядом,
Язвящим жалом, тонким ядом
Впилась усталая любовь!

Слова, и клятвы, и объятья
Какой замкнули тесный круг,
И в ненавидящем пожатье
Как больно, больно - пальцам рук!

Когда, безгромно вспыхнув, молния
Как птица глянет с вышины,
Я затаенней и безмолвнее
Целую руки Тишины.

Когда серебряными перьями
Блеснет в глаза, пахнёт в лицо,
Над ослепленными деревьями
Взметнет зеленое кольцо, -

Я вспоминаю: мне обещаны -
Последний, примиренный день,
И в небе огненные трещины,
И озаренная сирень.

И мнится: сердце выжжет молния,
Развеет боль, сотрет вины, -
И всё покорней, всё безмолвнее
Целую руки Тишины.

2 февраля 1907
Москва

Свет золотой в алтаре,
В окнах - цветистые стекла.
Я прихожу в этот храм на заре,
Осенью сердце поблекло...
Вещее сердце - поблекло...

Грустно. Осень пирует,
Осень развесила красные ткани,
Ликует...
Ветер - как стон запоздалых рыданий.
Листья шуршат и, взлетая, танцуют.

Светлое утро. Я в церкви. Так рано.
Зыблется золото в медленных звуках органа,
Сердце вздыхает покорней, размерней,
Изъязвленное иглами терний,
Иглами терний осенних...
Терний - осенних.

Это голая статика смысла —
грибы-уроды штурмуют город.
Голое сердце на расстоянии выстрела,
если хоть кто-то в омут,
я самый первый в омут.

Серые губы карликов, белые зубы крыс,
алые губы заката шепчут: «Испепелись».
Город проклятый солнцем, высохший как песок,
на расстоянии выстрела, твердый как сталь висок.

Бегство света от тени
в плетках пристрелянных клеток.
Боекомплект, неврастеник,
вылет красной ракеты.

Закат и сумерки — тревогой приходящий
пульс ежесуточный. Удары сердца мира.
И солнечная дымная порфира
оставлена на облаке летящем.

Владыка спать ушел, и воскресают
стремительные звездные плевки
и запахи травы, и мотыльки
в огне погибнуть к свечке прилетают.

1

Не хочешь говорить со мной ты о любви.
Над тенью сумерек стена дождя повисла,
и капли мертвые не обретают Смысла,
сливаясь с плотью умершей земли.

Жестоко ТАК, намеком "ты чужой",
ты сердце бедное мое терзаешь,
что смерть мне милой кажется сестрой,
а ты врагом. Меня ты понимаешь,

надеюсь, верно. Друг до гроба твой
я в тайне от тебя слезами обливаюсь,
в лицо ж тебе как недругу смеюсь.

Чтож, это все пройдет, когда святой союз
мы заключим, друг друга обнимая,
присыпанные черною землей.

2

Погода на Марсе всегда одинакова -
холодное солнце и красные горы.
Пустыня пустынь лишь, в морщинах оврагов,
суровей, чем сердце мое в эту пору.

Порой ноября, в сердце замершей слякоти,
что сделал мороз тверже танковых траков.
Живу, что один, что с тобой одинаково.
Всегда одинаков, во всем одинаков.

Цветы осенние, когда и так цветно
повсюду в кронах, сердцем обнимаю.
Так отнимающим тепло веретеном
земля уколота над безвозвратным краем.

Над краем холода, где только снег и тьма.
Нет воскресения! Как нет у тьмы той края!
Что может воскресить смертельный холод лба,
когда остынет он вне стен бесценных Рая?

Ты раньше песен заводило хоровод.
Теперь молчишь, я замираю стоя.
Ты стало мудрое, тяжелое, простое,
минул с тобой тридцать седьмой нам год.

Годов ничтожество и жизни краткий срок
теперь уже вполне мы осязаем,
и брезжит нам великое за краем,
где смерти всех смиряющий порог.

Нам странно жить и страшно умирать,
с каких-то пор повсюду мы чужие.
Молчишь ты, воронов, что в небе закружили,
ты научилось клекот понимать.

Лодка, дневка, душный покой.
Дно. Песок, поддернутый илом.
Мы живыми легли в могилу,
ждем, чтоб солнце прошло стороной.

Для чего ты и здесь под волной
холодна и близка так сердцу
как привычка во тьме ледяной
равнодушно думать о смерти?

На закате колеса Феба
по ступицы зальют дым и кровь,
там где к жизни воскресшие вновь,
мы пробьем наше зыбкое небо.

За душою у меня:
череда углов чужих
и дорог, день ото дня,
обязательных как стих,
камень сердца ледяной,
нож - товарищ жизни бедной
и в шарманке расписной
три мелодии победных:

Не проси, Не верь, Не бойся.

Для чего кривить душой?
Просьба - звук один пустой,
к тем кто вскормлены землей
и накроются землей.

От одиночества, от неудач, от скуки,
от лишних встреч, - ты все заиндевело,
друг, сердце милое, твои я слышу стуки,
пугающие смерть, что всюду рыщет смело.

От ветра черного белеет море.
Где-то есть гавань тихая. Гребцов слабеют руки.
Гнев мстительных богов, друзей утрата, горе,
забытое тепло, тупая боль разлуки.

Но на родной земле, где бури только эхом,
почти не слышимым, до слуха долетают,
ложатся сумерки цикад веселым смехом,
на пламя очага ложится тьма святая,

Он небо зыбкою волной
встречает в восхищенном беге,
искрится солнечной струной
весь в звонкой изливаясь неге -
ручей. Но на бегу своем
не оставляет он глухого
ночного ложа, ярким днем.
Ползут у дна его сырого
потоки горькой тины злой,
а вод отравленный покров
скрывает облик их суровый.