кровь

Леди долго руки мыла,
Леди крепко руки терла.
Эта леди не забыла
перерезанного горла.

Леди, леди, вы как птица
бьетесь на бессонном ложе.
Триста лет уж вам не спится,
мне лет семь не спится тоже.

Это голая статика смысла —
грибы-уроды штурмуют город.
Голое сердце на расстоянии выстрела,
если хоть кто-то в омут,
я самый первый в омут.

Серые губы карликов, белые зубы крыс,
алые губы заката шепчут: «Испепелись».
Город проклятый солнцем, высохший как песок,
на расстоянии выстрела, твердый как сталь висок.

Бегство света от тени
в плетках пристрелянных клеток.
Боекомплект, неврастеник,
вылет красной ракеты.

Кроваво-красные на снег ложатся краски,
так в светлые рождественские дни
мы страшные рассказываем сказки
о деле Ирода, и душу страх теснит.

Звезда, пришедшая призвать младенцев горе,
волхвов привлекшая, и Дева с ней родит,
не оставляй нас в нашем детском горе,
наш детский страх развей и вечно нам свети.

А под утро ветер, разыгравшись,
бьет наотмашь кроны.
О России, что ты знаешь? Что ты скажешь?
Седину небес ее напоишь теплой кровью?
У дороги под крестом поклонным в землю ляжешь?

Кланяются вербы, ветер ставит
их на бесконечные поклоны.
Взгляд сырой и серой далью манит,
слух пугает звоном похоронным.

Он мольбы их резко обрывает
нерушимой тишиной осенней.
Ничего не скажет он, все зная,
в день суда их Вербным воскресением.

В ночь Рождества, где все это чудное -
и зимних сумерек тяжелая вода,
волхвы, кровь детская, Младенец и Звезда,
округлые холмы, пропитанные мглою.

Сбылось пророчество, и Дева родила.
Туман холодный над землей суровой.
Тепло лишь здесь, где под звездой Христовой
молчанье пастухов и ангелов хвала.

С глубины, из тьмы ледяной
лодка всплыла, кивнула рубкой.
Вытри губы кровавой губкой,
покривляйся под полной луной.

Что высасываешь из трубки?
Бредишь света какой стороной?
Капитан, побратавшись с волной,
что кивнул переполненной шлюпке?

Наутилус, спрут, незабудка,
мертвецам, лежащим на дне,
ты напомнишь о Страшном дне
тихим "пли" - торпедной побудкой.

Любовь от края и до края.
Дни ломкой ледяной блесны.
Угрюмый север снег бросает
под ноги сумрачной весны.

Поземка пробегает полем,
как кровь запекшимся - не льнется.
Она в лицо ему смеется
сквозь губы, сплавленные болью.

Камням бесплодным - дням унылым
мы обрекать себя должны.
О счастии лишь видеть сны,
лишь втайне восхищаться милым.

Птиц хмурых шелест ледяной
сеть голых веток расплетает.
Покой и ужас предрекает
их клекот в небе боевой.

На небе буря, гром и вой.
Спешат, - земное все застыло, -
потоки листьев однокрылых
в объятия земли немой.

Но черный, пахнущий зимой,
земля. О чем так дико воет?
О том, что жадный холод твой
он кровью теплою напоит.

Когда во мгле души и страшно, и темно,
толпою зимние стекаются к ней ночи.
А солнце - робкий друг, все суше и короче,
и неохотнее проходит стороной…

Так времени река, что ни виток - темней.
А дни короткие, что ни рассвет, то строже.
Где жизни спрятаться меж скрюченных корней?
Как новый вздох зачать на оскверненном ложе?

Но вмерзший в лужу лист - знак осени кровавой,
в морозном шорохе становится алей.
И взмахом инея размытый строй аллей,
всплывает по утру, как призрак величавый -

Задвигай занавески, скоро уж,
поползла по дворам поземка,
опрокинется этот город
и скользнет по ледовой кромке.

За стеклянной преградой тонкой,
дождь стучал по железной крыше,
мы с тобою, почти неслышимы,
улыбались в витринной нише.

Ветер вторит собачей похоти,
да жильцы разозлясь хохочут,
изготовился красный кочет
прыгнуть к небу в крови и грохоте.

1

Волна приходит за волной -
глухие частые удары.
В ковчеге душно от угара,
он спит, беседует с луной...

Невесток всхлипы, ветер.
Крики давно уж стихли за кормой.
Покрыт водой весь шар земной -
свежо. Блуждают солнца блики.

2

Мрачнее море стали бранной -
кровавей рыжего коня
в нем рыба полная огня.
Иона - вывернутый Ной,

с улыбкой ужаса стеклянной,
под равнодушною волной
скользишь над бездной гробовой.

1

Кисти бродяг от проказы корявы,
молнии блещут - рождается лето.
Странно мне, странники, ваши наряды
будто бы тоже проказа, но ветра.

Май отгорел, из под снежных объятий
вырвалось лето горячее, пряное.
И кисти бродяг - знак тяжелых проклятий
как кисти висят винограда багряного.

Но странно мне.
Так ли мы были знакомы?
Я ваши лица как дождь целовал ли?
Или ли лето не ново?
Не ново вам.
Новое лето
терновое лето.

2

Не ходи в мои степи за мной,
никогда не грусти обо мне.
Мне невиданный виделся бой
этой ночью при полной луне.

И усталых пожарищ огни,
и каленые горла горнил,
вой и топот, и лязги брони,
и глаза неизвестных светил.

И над горькою дымкой степной
солнце бредит куда не взгляни -
мчится всадник от крови хмельной
над растоптанной щеткой стерни.

Он поднялся еще до зари,
чтоб погибнуть с вечерней зарей,
ярко-красное солнце горит
над стальною его чешуей.

Все будни тихи моего золотого пера,
теку как березовый ствол человеческим соком,
их красною точкой отметит пробитый висок
в прицеле у снайпера
выстрелом тихим далеким.

Изнеженный мак покрывает степные равнины.
Что песни мои! небольшой диковатый народ.
Как скифскую бабу их путник вечерний найдет.
Их ветер поет на кирпичных губах окарины*.

*окарина - флейта из обожженной глины