тьма

Я до тебя не добреду,
Цветок нетленный, цвет мой милый,
Я развожу костер в саду,
Огонь прощальный и унылый.

Цвети во тьме, лелея клад!
Тебя лишь ветер вольно склонит
Да волк, блуждая наугад,
Хвостом ленивым тихо тронет.

В лесу, пред ликом темноты,
Не станешь ты ничьей добычей.
Оберегут тебя цветы,
Да шум сосны, да окрик птичий...

А я у дымного костра
Сжигаю всё, что было мило,
Огня бессонная игра
Лицо мне болью оттенила.

Это голая статика смысла —
грибы-уроды штурмуют город.
Голое сердце на расстоянии выстрела,
если хоть кто-то в омут,
я самый первый в омут.

Серые губы карликов, белые зубы крыс,
алые губы заката шепчут: «Испепелись».
Город проклятый солнцем, высохший как песок,
на расстоянии выстрела, твердый как сталь висок.

Бегство света от тени
в плетках пристрелянных клеток.
Боекомплект, неврастеник,
вылет красной ракеты.

Цветы осенние, когда и так цветно
повсюду в кронах, сердцем обнимаю.
Так отнимающим тепло веретеном
земля уколота над безвозвратным краем.

Над краем холода, где только снег и тьма.
Нет воскресения! Как нет у тьмы той края!
Что может воскресить смертельный холод лба,
когда остынет он вне стен бесценных Рая?

С глубины, из тьмы ледяной
лодка всплыла, кивнула рубкой.
Вытри губы кровавой губкой,
покривляйся под полной луной.

Что высасываешь из трубки?
Бредишь света какой стороной?
Капитан, побратавшись с волной,
что кивнул переполненной шлюпке?

Наутилус, спрут, незабудка,
мертвецам, лежащим на дне,
ты напомнишь о Страшном дне
тихим "пли" - торпедной побудкой.

Как играют со смертью горькой
дай с тобою в любовь сыграть.
Чтоб тебя как гвоздику ломкую
захотелось мне сладко сломать.

Чтоб на грозном и радостном пире,
в треске факелов смоляных,
заиграли стальные псалтыри
в алых комнатах ледяных.

Сад застыл, добежав до зимы,
в ожидании радостно-звонком.
Одиноко за стенкою тонкой
бьется птица мучительной тьмы.

И морозные, колкие блики
ранят снежное сердце гвоздики.

От одиночества, от неудач, от скуки,
от лишних встреч, - ты все заиндевело,
друг, сердце милое, твои я слышу стуки,
пугающие смерть, что всюду рыщет смело.

От ветра черного белеет море.
Где-то есть гавань тихая. Гребцов слабеют руки.
Гнев мстительных богов, друзей утрата, горе,
забытое тепло, тупая боль разлуки.

Но на родной земле, где бури только эхом,
почти не слышимым, до слуха долетают,
ложатся сумерки цикад веселым смехом,
на пламя очага ложится тьма святая,

Когда во мгле души и страшно, и темно,
толпою зимние стекаются к ней ночи.
А солнце - робкий друг, все суше и короче,
и неохотнее проходит стороной…

Так времени река, что ни виток - темней.
А дни короткие, что ни рассвет, то строже.
Где жизни спрятаться меж скрюченных корней?
Как новый вздох зачать на оскверненном ложе?

Но вмерзший в лужу лист - знак осени кровавой,
в морозном шорохе становится алей.
И взмахом инея размытый строй аллей,
всплывает по утру, как призрак величавый -

С блестящих точек звезд холодный сок струится.
Сок твердой колкости, тревоги и вражды.
Свет, что к звезде доходит от звезды,
прокалывает грудь холодной тонкой спицей.

Вечерний кончен путь, но сбрасывая груз,
остаток мужества теряешь вдруг - от скуки.
Свет гаснет, ну и пусть, тем меньше лишних уз
с ненужной жизнью здесь, во тьме, где гаснут звуки.

Лес обовьет стекло, в нем всадник одинокий
найдет лишь холода звенящие цветы.
И песен блещущих недвижные потоки
встревожат дух его средь черной пустоты.

Плачь, кукла, бейся и кричи
во тьме глубокой и печальной,
когда в коробке ночи спальной
двух рыб скрещенные мечи
сверкнут как блик звезды прощальный.

Сырой трепещущий комок -
знак сердца в ватном тельце пыльном,
когда он в ропоте бессильном
пускает старость на порог.

Жизнь в мире из картонных стенок,
крик в одиночестве пустом,
когда, дрожащий зуд коленок -
священный ужас входит в дом.
Морской кровавой взрытой пеной.

Скорее изморозь чем снег,
скорее сумрак и гаданье
чем лунный свет. И в увядании
цветов мороза на стекле
скорее горечь, чем страданье.

Когда их слезы потекли
на львов причудливые гривы,
львы в бликах таяли игривых
и грязью делались в пыли.

И наполнялась чернотой
печаль оттаявших тех окон,
где тьма в беззвучный зимний кокон
вплелась холодной наготой.

Есть сумерки, есть день,
но каждый раз, вдыхаешь, положившись на удачу,
дыханием ход мысли обозначен -
очнешься мертвым,
а живя сейчас, лишь дышишь,
и от этого ты пьян,
вино тебя уже не протрезвляет,
ты думаешь, вдруг протрезвит кальян,
но вот загадка, кто с тобой играет,
прикрыв лицо, какого цвета он,
и шаг его то падает, то тает,
забыв коснуться пола.
Как узнать того кто постоянно ускользает?
Тем временем от глаз отходит сон,
ум бодрствует похожий на болото,
очнешься мертвым...

Сегодня солнце бросило меня,
как и вчера меня лишило света,
а свет луны обманчив как мулета
и холоден как сталь...

В глазах темно, обманщик скалит зубы.
Куда бежать, в какую мглу замкнуть
скользящий круг,
где отблеск стали грубой
венчает смерть,
где тьма на дне братины,
что храбрецы по очереди пьют,
где в глушь и в мрак
под покрывало тины -
в один для всех сойдут они приют.

Прекрасны небеса в ужасный миг
для листьев, по утрам заиндевелым
на гибель их глядит туманный лик
без жалости и холодно, и смело,

на лужи, что поддернуты ледком,
поддернуты дубы звенящей рудью...
Их гонит прочь решительным кивком.
Как в эти дни поется полной грудью.

Днем ветра нерешительный набег
им вырвет жизнь, как вырывают руку.
Сойдут они под первый тонкий снег
в густую тьму, где не слыхать ни звука.

Чист солнца диск, и в наготе аллей
без листьев стало тише и светлей.

Дремлет тьма под сплетеньем сада,
светит солнце путей окольных...
Среди звезд есть одна звезда
и ее только имя - Боль.

Бег теней от лучистого льда
исчезает в черном просторе.
Среди звезд есть одна звезда
и ее только имя - Горе.

Как псалтырь под рукою певца
лунный серп мне разрежет руку.
Но она не откроет лица,
и она не проронит ни звука.