Листвой засыпаны ступени:
Луг потускневший гладко скошен:
Бескрайним ветром в бездну вброшен,
День отлетел, как лист осенний.
Итак, лишь нитью, тонким стеблем,
Он к жизни был легко прицеплен!
В моей душе огонь затеплен,
Неугасим и неколеблем.
Прекрасный вечер в цирке. Клоунада
лицом к лицу, при минимуме грима.
И балерины алая помада,
с улыбкою, как смерть неумолима.
Над кругом, в куполе, стальные тросы тонки
дрожь музыкальная их пробует незримо,
но стриженые лают собачонки
и стерегут твой шаг неповторимый.
Душа, ты с долей унизительною в ссоре.
Неотразимая, ты разбиваешь отражение,
но веер безошибочный и скорый
подчеркивает сам твое движение.
Здесь пахнет коксом, свиньи по дворам,
зарезанные, в небо смотрят косо.
И терриконов вороная осыпь
видна над горизонтом тут и там.
В Донбассе осень.
В пивной аншлаг, наверх поднялась смена,
у всех в ресницах угольная пыль.
Такая небыль в жизни постепенной.
Такая быль.
Ты раньше песен заводило хоровод.
Теперь молчишь, я замираю стоя.
Ты стало мудрое, тяжелое, простое,
минул с тобой тридцать седьмой нам год.
Годов ничтожество и жизни краткий срок
теперь уже вполне мы осязаем,
и брезжит нам великое за краем,
где смерти всех смиряющий порог.
Нам странно жить и страшно умирать,
с каких-то пор повсюду мы чужие.
Молчишь ты, воронов, что в небе закружили,
ты научилось клекот понимать.
Когда во мгле души и страшно, и темно,
толпою зимние стекаются к ней ночи.
А солнце - робкий друг, все суше и короче,
и неохотнее проходит стороной…
Так времени река, что ни виток - темней.
А дни короткие, что ни рассвет, то строже.
Где жизни спрятаться меж скрюченных корней?
Как новый вздох зачать на оскверненном ложе?
Но вмерзший в лужу лист - знак осени кровавой,
в морозном шорохе становится алей.
И взмахом инея размытый строй аллей,
всплывает по утру, как призрак величавый -
С блестящих точек звезд холодный сок струится.
Сок твердой колкости, тревоги и вражды.
Свет, что к звезде доходит от звезды,
прокалывает грудь холодной тонкой спицей.
Вечерний кончен путь, но сбрасывая груз,
остаток мужества теряешь вдруг - от скуки.
Свет гаснет, ну и пусть, тем меньше лишних уз
с ненужной жизнью здесь, во тьме, где гаснут звуки.
Лес обовьет стекло, в нем всадник одинокий
найдет лишь холода звенящие цветы.
И песен блещущих недвижные потоки
встревожат дух его средь черной пустоты.
Плачь, кукла, бейся и кричи
во тьме глубокой и печальной,
когда в коробке ночи спальной
двух рыб скрещенные мечи
сверкнут как блик звезды прощальный.
Сырой трепещущий комок -
знак сердца в ватном тельце пыльном,
когда он в ропоте бессильном
пускает старость на порог.
Жизнь в мире из картонных стенок,
крик в одиночестве пустом,
когда, дрожащий зуд коленок -
священный ужас входит в дом.
Морской кровавой взрытой пеной.
Так зеленое тело листа
разрезают стальные мосты.
Хорошо ли тебе без креста
замереть у последней черты?
Арлекина бесстрашный колпак
и Пьеро обжигающий мел...
В подневольное пение стрел
крепко вбит восклицательный знак!
Этих древок сухих легкий треск,
этих перьев цветных мягкий свист.
Много общих мучительных мест
в краткой повести длинною в жизнь.
Ты меня приглашаешь кивком,
ты целуешь меня медным жалом,
будто сердца зеленый росток
разрезаешь ты сталью алой.
Когда сжимается безгласно
души непрочная межа,
о жизнь, скользишь ты нитью красной -
тогда особенно свежа,
когда особенно ужасна.
Я полюбил тебя, но знаю, что напрасно,
я полюбил тебя, но думаю, что зря.
Улыбкой горькою меня душила властно
слепая ревность, грусть бросала робкий взгляд.
На сердце, тронутом уж холодом зимы,
запечатлелась ты как солнце в голых кронах.
Такая ж чуждая моим мечтам немым
и яркая до слез как светлый жизни сон.
Простившись с листьями, я холодно привык
встречать лишь исподволь твой взгляд недоумённый.
И счастлив тем уже, что матовый твой блик
на твердых окнах луж не выдавил ни стона
Уходит жизнь из сжатых кулаков,
над городом простуженным и серым,
скользя несутся башен облаков
под небо взгроможденные химеры.
Деревья мокрые, сойдясь на ветра зов,
снимают груз уже ненужных листьев,
затем, что ветр, что дует из низов
сибирских рек как сон уносит жизнь.
Срывает их, затем что среди веток
помногу будет черных зимних снов,
покоротку и мало будет света.
Жди белых мух, пей черных гроздьев кровь,
затем, что не услышишь ты привета,
замри, душа, пригнись под теплый кров.
Лист спелый, скован холодом внезапным, замирает.
Жизнь коротка как день и много ль мне успеть?
Об солнца теплый шар жизнь вечер разбивает,
и листьев рушится таинственная медь.
Деревьев мачты ветр со скрипом запирают,
но ветер листьев с них срывает паруса...
О, осени приход, ты как утрата рая
вселяешь Смысл в земной угрюмый сад.
Лес полон ропота, ветр облака сгоняет,
как кучи высохшей безжизненной листвы.
Они в смятении и в беспорядке тают
Все хотят иметь какаду - метеосводка гласит:
"Сидите тихо, падает снег".
Мой какаду притих.
Пух какаду слегка розоват,
пух какаду как юг,
а снег синеват, слегка синеват,
как крылья птенцов в раю.
Но если ты взглянешь без смеха в глазах
на разницу в белости их,
ты увидишь, как там где дорога назад
вьется лишь белый стих.
И то, что он заметает, не тает живьем,
хоть смейся, хоть плачь соловьем.
Это не заклинание, это мое
понятие о жизни вдвоем.
И вот, иду я сам не свой,
всех ламп мне в спину светит свет,
но побреду я под водой
за шагом шаг, за следом след.
Я был рожден, мне умереть
теперь уже и не дано,
но жизнь прекрасна,
хоть в окно
ее мне издали смотреть.
В ее окне пурпурный зал,
и светят яркие огни.
Мой Бог, я многое сказал,
но у меня остались дни.
И тут вина моя во всем.
Я ночью встал, я умер днем.
...и в голове моей гуляют сквозняки,
и жизнь моя еще глупей чем прежде,
и нету сил движением руки по векам
бред рассеивать в надежде,
что новый бред окажется умней.
На все это не хватит дней и веры.
Я вышел в поле - сеятель камней,
гребец на дно улегшейся галеры.
Ты, Господи!
К Богам всегда на ты.
Неверующий лжет - он верит в Бога,
в неверующего не веришь Ты,
и соль горька, и спрашивает строго...
