город

Это голая статика смысла —
грибы-уроды штурмуют город.
Голое сердце на расстоянии выстрела,
если хоть кто-то в омут,
я самый первый в омут.

Серые губы карликов, белые зубы крыс,
алые губы заката шепчут: «Испепелись».
Город проклятый солнцем, высохший как песок,
на расстоянии выстрела, твердый как сталь висок.

Бегство света от тени
в плетках пристрелянных клеток.
Боекомплект, неврастеник,
вылет красной ракеты.

Призрак вечности бродит над нами
пепел снега и мокрая жесть.
Ровный ряд облаков как цунами,
налетая все топит окрест.

В небе Питера (жить под ним — храбрость)
с запятою и точкой, след в след,
будет вечно написан наш адрес:
Сказки Гоголя, Невский проспект.

Здесь неуютно нам; соль на губах твоих,
копейки мелкие звенят в моем кармане,
но солнце яркое встает между домами,
и мы опустошенные идем.

Так беззащитно гаснут фонари
в пустом и ясном с зимним солнцем споре,
что разгорается над горизонтом вскоре
кровавый огнедышащий проем.

Шуршат помойки мордочками крыс,
в морозном воздухе блуждает запах гари,
и все ж, в дыханьи влажном города и паре
читается пугающая высь.

Все суше в городе, сухой трепещет лист
в горячем небе над скамейками бульваров.
Звенящий серп над дымом и угаром,
над вечером всплывает серебристый.

Нигде ни облака, тем выше меж камней
взлетают облака сухого сора,
и тем безлюднее, тем глуше и больней,
пустей панели стен и очи города.

Треск. Мотоцикл пронесся над рекой,
по набережной. Битумные крыши.
Мы - на краю. Загар твой городской,
купальник выцветший и впадины подмышек,

колючих. Выбриты увядшие газоны.
Не спрятаться нигде. Не проронить ни стона.

Когда жильцы, вздохнув, задремлют сыто-пьяно
и в городе темно и тихо, как в гробу,
уходит время прочь походкой истукана.

Оконное стекло прижатое ко лбу
улыбкой мертвеца, последней деревянной.

Задвигай занавески, скоро уж,
поползла по дворам поземка,
опрокинется этот город
и скользнет по ледовой кромке.

За стеклянной преградой тонкой,
дождь стучал по железной крыше,
мы с тобою, почти неслышимы,
улыбались в витринной нише.

Ветер вторит собачей похоти,
да жильцы разозлясь хохочут,
изготовился красный кочет
прыгнуть к небу в крови и грохоте.

Ветер тучи рвет. Под кровлей
будто псы с цепи сорвались.
Горячо, с тоскою, с болью,
бьется сердце милой Alles.

Дружбой связанные кровной,
лишь заката мы дождались.
Горячо пред ночью темной
бьется сердце тихой Alles.

Туч тяжелые громады
бурей снежною сорвались.
Снегом улицы завалит,
сердце радо и не радо.

Уходит жизнь из сжатых кулаков,
над городом простуженным и серым,
скользя несутся башен облаков
под небо взгроможденные химеры.

Деревья мокрые, сойдясь на ветра зов,
снимают груз уже ненужных листьев,
затем, что ветр, что дует из низов
сибирских рек как сон уносит жизнь.

Срывает их, затем что среди веток
помногу будет черных зимних снов,
покоротку и мало будет света.

Жди белых мух, пей черных гроздьев кровь,
затем, что не услышишь ты привета,
замри, душа, пригнись под теплый кров.

Кого везет реанимация?
Подмигивает синий глаз.
Душа устала возвращаться
и обгонять за ВАЗом ГАЗ.

Но все ее куда-то тянут,
то так, то эдак, то опять.
Над гололедом путь протянут,
как тяжко, Боже, умирать.

За самописцами, колесами
и синей бледностью ногтей,
за масло- и бензонасосами
приходится тащиться ей.

Она то плачет, то таращится,
пугаясь бешеных машин,
сама себе теперь рассказчица
в потемках собственной души.

Листья опали, зима подступила
к горлам промерзших дубовых корней.
В день, когда к сердцу подступит могила,
ты обязательно вспомнишь о ней.

Здравствуй, моя отвлеченная Лала,
листья опали, настала зима,
дудка моя излилась (отрыдала),
и сердце мое отпустила тюрьма.

Выйдя зимой в побережные степи,
я удивлюсь протяженности дней.
Видел, как рвутся тяжелые цепи?
Но каждая ночь все длинней и длинней,

Лето все было дождливым,
в городе сырость и грязь,
но роща беззвучными взрывами
и ярким огнем занялась.

Ропотом тихим отмечен
ветра линчующий бег,
но в день Иоанна Предтечи
я слышал, как падает снег.

Это не плач и не шепот -
крик прояснивший туман,
гранями воздуха вопль
выплеснет в лица домам.

Видел ли тяжкие цепи?
Так разбивается снег.
Голые ветки оцепят
небо, и кончится бег.

Вернуться в дом где пахнет все смолой,
в тот дом, где сам еще ни разу не был.
И память, всю пропахшую золой,
отдать на откуп соловьям и небу.

Ты слышал соловьев, дитя камней?
Они бегут от наших улиц шумных.
Подумаешь: "А вдруг я соловей", -
но стыдно думать в окруженьи умных.

Берешь бутылку, вытираешь стол,
садишься и внезапно затихаешь...
И кажется, что вот - уже нашел,
но что нашел и сам еще не знаешь.

Легки часы предсмертных дней -
когда сжимаются тиски.
Все краски ярки и резки,
все звуки кажутся точней.

Изгибы улиц всех пьяны,
и смех несется из дверей,
и сны все ясны и нежны,
и безопасны жала змей.

И терпок воздух, и искрист,
и тело пляшет как стрела
в груди врага...
Кленовый лист
дрожит над следом сапога.

Он желт. Часы предсмертны пей.
Легки шаги последних дней.

Мой милый друг, когда тоскуешь ты,
а снег ложится мягкими комками
на площади и улицы. Цветы
из крашеной бумаги будут с нами.

Они не тают, как полночный снег,
под утро, пересыпанные солью.
Что жизнь моя? Угрюмый, ровный бег,
я бросил все, чтоб породниться с болью.

Пока еще я грудь не надорвал,
на то есть срок, и не в моей он власти.
Снег падает, спасибо за привал.
Дорога ждет, спасибо за участье.

А жизнь твоя, и завтра, и теперь -
тоска одна, бумаге только верь.

Как уколы в стопу суеверие - месяц покат.
Все припомнишь однажды и трижды стократ повторишь:
наступление сумерек, розовый в небе закат
и привычный над городом треск, остывающих крыш.

Я один из немногих, но сердце болит как стрела,
и нет сил моих помнить, и города тают углы,
и застывшее где-то под горлом движение зла,
и застрявшее в ребрах сосновое древко стрелы,
юный месяц как вырванный рог и янтарь как смола.