вечер

Я помню: яркий в летней дреме
На солнцем залитом песке
Уютный выбеленный домик
В уютном южном городке.
Я помню: пол, натертый воском,
Смоленый мат по светлым доскам,
Медовый запах табака,
В окне герани два горшка,
На стенах выцветшие флаги,
Фрегата стройная модель,
За ширмой строгая постель,
На письменном столе бумаги –
Последний угол моряка
В тиши сонливой городка.

Наша елка зажжена.
Здравствуй, вечер благовонный!
Ты опять бела, бледна,
Ты бледней царевны сонной.

Снова сердцу суждена
Радость мертвенная боли.
Наша елка зажжена:
Светлый знак о смертной доле.

Ты стройна, светла, бледна,
Ты убьешь рукой невинной...
Наша елка зажжена.
Здравствуй, вечер, тихий, длинный.,
Хорошо в моей тиши!
Сладки снежные могилы!
Елкич, милый, попляши!
Елкич, милый, милый, милый.

16 ноября 1907
Петербург

Вечерних окон свет жемчужный
Застыл, недвижный, на полу,
Отбросил к лицам блеск ненужный
И в сердце заострил иглу.

Мы ограждались тяжким рядом
Людей и стен - и вновь, и вновь
Каким неотвратимым взглядом,
Язвящим жалом, тонким ядом
Впилась усталая любовь!

Слова, и клятвы, и объятья
Какой замкнули тесный круг,
И в ненавидящем пожатье
Как больно, больно - пальцам рук!

Вечер холодно-весенний
Застыл в безнадежном покое.
Вспыхнули тоньше, мгновенной
Колючки рассыпанной хвои.

Насыпи, рельсы и шпалы,
Извивы железной дороги...
Я, просветленный, усталый,
Не думаю больше о Боге.

На мост всхожу, улыбаясь,
Мечтаю о милом, о старом...
Поезд, гремя и качаясь,
Обдаст меня ветром и паром.

21 - 22 мая 1907
Лидино

Кузина, полно... Всё изменится!
Пройдут года, как нежный миг,
Янтарной тучкой боль пропенится
И окропит цветник.

И вот, в такой же вечер тающий,
Когда на лицах рдяный свет,
К тебе, задумчиво вздыхающей,
Вернется твой поэт.

Поверь судьбе. Она не строгая,
Она берет - и дарит вновь.
Благодарю ее за многое,
За милую любовь...

Не плачь. Ужели не отдаст она
Моим устам твои уста?
Смотри, какая тень распластана
От белого куста!

12 сентября 1907
Москва

Прекрасный вечер в цирке. Клоунада
лицом к лицу, при минимуме грима.
И балерины алая помада,
с улыбкою, как смерть неумолима.

Над кругом, в куполе, стальные тросы тонки
дрожь музыкальная их пробует незримо,
но стриженые лают собачонки
и стерегут твой шаг неповторимый.

Душа, ты с долей унизительною в ссоре.
Неотразимая, ты разбиваешь отражение,
но веер безошибочный и скорый
подчеркивает сам твое движение.

Все суше в городе, сухой трепещет лист
в горячем небе над скамейками бульваров.
Звенящий серп над дымом и угаром,
над вечером всплывает серебристый.

Нигде ни облака, тем выше меж камней
взлетают облака сухого сора,
и тем безлюднее, тем глуше и больней,
пустей панели стен и очи города.

Треск. Мотоцикл пронесся над рекой,
по набережной. Битумные крыши.
Мы - на краю. Загар твой городской,
купальник выцветший и впадины подмышек,

колючих. Выбриты увядшие газоны.
Не спрятаться нигде. Не проронить ни стона.

Летящей вздрогнула совой
немая сдержанная стылость.
Успокоенье над травой
трубой вечернею сгустилось.

Звук пустоты глухой, простой.
Нет птиц, звук осени несмелой.
На разоренный труп полей
легко ложится иней белый.

Вечером влажным, проснувшись к закату,
видишь, насколько мы ходим под Богом,
в солнечных пятнах зияет дорога,
и видишь, как солнце зияет расплатой.

Сияет оно как начищенный таз.
Что за конец для зенитного Феба?
В эти часы осязаемо небо
бликами наших слезящихся глаз.

Но хочешь ли выпустить горькие стрелы
иль прокричать молчаливый укор.
Укор Фаэтона - ни зрелищ ни хлеба!
И рушатся кони в ущелия гор.

Когда прожитый день пошел на слом,
и бродят сны, то радужны, то прытки,
и лодочник Харон гремит веслом
в уключине несмазанной калитки,
то слышен плач, как кашель кровяной,
то лай собак перемежает смех,
то кашляет, хрипя, гефестов мех -
ложится ночь подземною страной.

Как уколы в стопу суеверие - месяц покат.
Все припомнишь однажды и трижды стократ повторишь:
наступление сумерек, розовый в небе закат
и привычный над городом треск, остывающих крыш.

Я один из немногих, но сердце болит как стрела,
и нет сил моих помнить, и города тают углы,
и застывшее где-то под горлом движение зла,
и застрявшее в ребрах сосновое древко стрелы,
юный месяц как вырванный рог и янтарь как смола.

Все будни тихи моего золотого пера,
теку как березовый ствол человеческим соком,
их красною точкой отметит пробитый висок
в прицеле у снайпера
выстрелом тихим далеким.

Изнеженный мак покрывает степные равнины.
Что песни мои! небольшой диковатый народ.
Как скифскую бабу их путник вечерний найдет.
Их ветер поет на кирпичных губах окарины*.

*окарина - флейта из обожженной глины