Я помню: яркий в летней дреме
На солнцем залитом песке
Уютный выбеленный домик
В уютном южном городке.
Я помню: пол, натертый воском,
Смоленый мат по светлым доскам,
Медовый запах табака,
В окне герани два горшка,
На стенах выцветшие флаги,
Фрегата стройная модель,
За ширмой строгая постель,
На письменном столе бумаги –
Последний угол моряка
В тиши сонливой городка.
Над белизной одежд ореховые лица.
Светило белое в глазах повторено.
Осталось позади былого моря дно,
И бешено взята мятежная столица.
Здесь - громовой парад. А там - за птицей птица.
Там трупы вздутые навалены в одно,
И небо токами дрожащими полно,
И, чуя тление, взывает кобылица.
Позеленелую развеивая медь,
Сияет куполом упорная мечеть.
Распахнутая дверь дымится, точно рана.
И вор оглядчивый в сияньи рдяной мглы
Берет из твердых рук убитого муллы
Парчовый фолиант столетнего Корана.
1916
Это голая статика смысла —
грибы-уроды штурмуют город.
Голое сердце на расстоянии выстрела,
если хоть кто-то в омут,
я самый первый в омут.
Серые губы карликов, белые зубы крыс,
алые губы заката шепчут: «Испепелись».
Город проклятый солнцем, высохший как песок,
на расстоянии выстрела, твердый как сталь висок.
Бегство света от тени
в плетках пристрелянных клеток.
Боекомплект, неврастеник,
вылет красной ракеты.
Закат и сумерки — тревогой приходящий
пульс ежесуточный. Удары сердца мира.
И солнечная дымная порфира
оставлена на облаке летящем.
Владыка спать ушел, и воскресают
стремительные звездные плевки
и запахи травы, и мотыльки
в огне погибнуть к свечке прилетают.
Погода на Марсе всегда одинакова -
холодное солнце и красные горы.
Пустыня пустынь лишь, в морщинах оврагов,
суровей, чем сердце мое в эту пору.
Порой ноября, в сердце замершей слякоти,
что сделал мороз тверже танковых траков.
Живу, что один, что с тобой одинаково.
Всегда одинаков, во всем одинаков.
Солнцем выжжены клинья в снегу.
До тепла надышаться б весной,
улететь легким паром из губ
в свет и запах ее слюдяной.
Но в изменах ее и в слезах
есть закон и порядок стальной -
обмануть; нежно глядя в глаза,
обжигая холодной волной.
И душа, как бы встав ото сна,
возвращается к сумрачным думам,
и все кажется нету конца
снежным бурям постылым, угрюмым.
Лодка, дневка, душный покой.
Дно. Песок, поддернутый илом.
Мы живыми легли в могилу,
ждем, чтоб солнце прошло стороной.
Для чего ты и здесь под волной
холодна и близка так сердцу
как привычка во тьме ледяной
равнодушно думать о смерти?
На закате колеса Феба
по ступицы зальют дым и кровь,
там где к жизни воскресшие вновь,
мы пробьем наше зыбкое небо.
Здесь неуютно нам; соль на губах твоих,
копейки мелкие звенят в моем кармане,
но солнце яркое встает между домами,
и мы опустошенные идем.
Так беззащитно гаснут фонари
в пустом и ясном с зимним солнцем споре,
что разгорается над горизонтом вскоре
кровавый огнедышащий проем.
Шуршат помойки мордочками крыс,
в морозном воздухе блуждает запах гари,
и все ж, в дыханьи влажном города и паре
читается пугающая высь.
…а солнце яркое, машиною усталой,
все в жарком золоте проходит вдалеке.
На бреющем как жук, ему и горя мало,
что сани скользкие несутся по реке.
Что в воздух, как в стекло недвижного кристалла,
мороз убийственный до основанья влит.
Все соки замерли, смола твердеть устала,
смертельно-белый снег сверкает и звенит.
Дыханье теплое, лишь вечности коснется,
где ели черные как кипарисов ряд,
где эхо ломкое вовек не отзовется,
и страшной песнею предвечный блещет Сад…
И в тотже миг замрет, и больше не вернется.
На севере меня найдешь,
там ночью сумеречной встретишь,
где комариные наречия
качают спеющую рожь.
На землю древнюю взойдем
зверьем богатую и рыбой,
где с незапамятных времен
кровавые остались глыбы,
где солнечным полны огнем
лесные теплые озера,
и под редеющим дождем
грибные созревают споры,
где слабый голос крепче книг,
и у пустеющего трона
неусыпающий приник
немой певец к дрожащим кронам.
Добрый друг, если любишь меня,
не грусти, а проворной иголкой
при вечернем скупом огне
сшей рубашку мне из черного шелка.
В ночь, когда на хвостатой звезде
свод небесный застынет расколот,
по бездонной той борозде
сшей рубашку мне из черного золота.
И когда ярко-красный свет
гор далеких лишь белых коснется,
крепче тени ночной на земле
сшей рубашку мне из черного солнца.
В пальцах ветра шуршат камыши
под растрепанной дымкою ватной.
На рассвете в молочной глуши
спит душа в алых солнечных пятнах.
Яркий полдень ей видится - зной.
Гонг кузнечика - белого бреда
громкий стук. Густохвойный лесной,
мрачный полог бегущего следа.
Убежать, затвориться, чтоб петь
потаенную песню стремнины,
где река, извиваясь как плеть,
пробегает по коже равнины.
Где под рябью реки слюдяной,
нестерпимым придавлено грузом,
как голыш от тоски ледяной,
сердце спит, крепко загнано в лузу.
Я полюбил тебя, но знаю, что напрасно,
я полюбил тебя, но думаю, что зря.
Улыбкой горькою меня душила властно
слепая ревность, грусть бросала робкий взгляд.
На сердце, тронутом уж холодом зимы,
запечатлелась ты как солнце в голых кронах.
Такая ж чуждая моим мечтам немым
и яркая до слез как светлый жизни сон.
Простившись с листьями, я холодно привык
встречать лишь исподволь твой взгляд недоумённый.
И счастлив тем уже, что матовый твой блик
на твердых окнах луж не выдавил ни стона
Прекрасны небеса в ужасный миг
для листьев, по утрам заиндевелым
на гибель их глядит туманный лик
без жалости и холодно, и смело,
на лужи, что поддернуты ледком,
поддернуты дубы звенящей рудью...
Их гонит прочь решительным кивком.
Как в эти дни поется полной грудью.
Днем ветра нерешительный набег
им вырвет жизнь, как вырывают руку.
Сойдут они под первый тонкий снег
в густую тьму, где не слыхать ни звука.
Чист солнца диск, и в наготе аллей
без листьев стало тише и светлей.
Безумствует еще погода штормовая,
но запах тления уж наполняет лес.
Густым лежит ковром и преет листьев стая,
что, с веток снявшись вдруг, поднялась до небес.
Молчи, душа, крепись, зализывая раны.
Пусть яркий солнца блеск нас зазывает ввысь,
но трезвый ярче свет осеннего Урана,
он листья кажет нам, что ниц все улеглись.
Насквозь прозрачный лес пронизан ярким светом,
сияют облака в холодной синеве...
Лишь запах холода нас примиряет с летом
